Thought I found a way
But you never go away

. . .

So I guess I gotta stay now

не разберутся!
Оливия наблюдает за тем, как лифт медленно спускается к ней, как сменяются цифры-этажи на панели. 25, 24, 23. Она не знает и половины организаций, офисов, из которых вываливают люди в строгих костюмах, все как один напоминающие их президента. Весь мир обычно заключается только в студии со всем известным логотипом fox где-то на 43-ем [далеко не под самыми небесами, между прочим]. Кажется, что лифт опускается бесконечно медленно, а спустя пару мгновений в него заберутся все эти неизвестные ей люди, которые сейчас раздражённо дышат в затылок. 15, 14, 13. Лив машинально крутит брелок [ничего выдающегося – железный брелок в виде бумажного самолётика – ей бы возможно тиффани носить, но брелок потемневший от времени неожиданно дороже] на сумке, и наблюдает за тем, как двери лифта будут медленно засасывать людей по одному.
не разберутся, алекс, они не разберутся с а м и!
За высоткой, где студия новостей соседствует с какой-то крупной строительной фирмой, рестораном со звёздами мишлен [пару раз они там обедали и лив не нашла ничего вкусного в улитках в каком-то зелёном соусе, но списала это на свою исключительную провинциальность] и бесконечными офисами с перегородками компаний, название которых вы возможно слышали по телевизору, накрапывает дождь. И лив радуется, что не попала под моросящие капли, пока возвращалась из больницы обратно. Оливия ненавидит мокнуть, но почему-то никогда не пользуется зонтом. И это лишь один из многих нелепых парадоксов. Ну да – вроде того, когда уезжаешь и не оставляешь записки, стремишься сбежать куда подальше, но при этом все также остро нуждаешься в ч е л о в е к е рядом. Вывод напрашивается сам собой – если так боишься намокнуть просто носи с собой зонтик. Если человек так тебе нужен – не уезжай ни в ирак, ни в афганистан. Или же не удивляйся потом, что промокла до нитки. Иногда ей кажется, что вопрос: «а чего ты ожидала?», сказанный нарочито холодным тоном никогда не уйдет из ее головы.
В прозрачных плитках пола отражается твое лицо – неожиданно уставшее от всего, что навалилось в последнее время, с морщинками возле глаз. Время никого не жалеет, не ждёт и тебя в том числе, оливия мортимер. Двери лифта открываются и закрываются, а она так и стоит в холле первого этажа, с бейджем fox на груди, не двигаясь с места, словно зачарованная наблюдая за однотонным движением толпы туда-сюда. Пальцы быстрее перебирают звенья брелка, цифры сменяются цифрами, а она все повторяет про себя, словно бы поломанная виниловая пластинка:

не разберутся.
[мы же не разобрались]

мы не разобрались сами, Алекс, вот если бы кто-нибудь просто показал на примере, как это бывает…
— ты собираешься садиться в лифт?
Лив отпускает из рук брелок – подарок девчушки, с которой познакомилась в одной деревеньке. Обычная безделушка, которую детям местным дарят солдаты вместе со сникерсами. Лив помнит, как научила ее складывать бумажные самолётики и запускать их в жаркий дневной воздух. А потом девчушкин дом разбомбили. Остался только брелок.
Она не заметила, как клео оказалась поблизости, не заметила сколько раз лифт проехался туда-сюда и сколько людей ворчливо попросили ее отойти, раз ехать она не собирается. У всех же работа. Все ведь бесконечно заняты.
Клео – их финансовый эксперт с пятиминуткой в сегменте экономики [«я бы могла пригласить кого-нибудь опытнее, но у тебя ноги длиньше. А если серьезно, то куда интереснее смотреть на умную девушку, чем на унылого старца, если дело касается математики»] выше лив на целую голову, младше лет на восемь и умнее раз в двадцать. По крайней мере она не считает на пальцах и настолько свободно оперирует всеми этими бесконечно странными экономическими терминами, что кажется, словно рассказывает тебе
Сказку. Ну и не каждый защищает диссертацию в ее возрасте. Клео бы работать в какой-нибудь корпорации консультантом или на бирже – по крайней мере ей бы платили несоизмеримо больше, а она довольствуется телеканалом, небольшим кабинетом в офисе. В нее больше сотни тысяч подписчиков в социальных сетях, а друзей толком нет [даже если лив примазывается к их числу]. Иногда она созванивается с бабушкой и дедушкой в корее и переходит на язык, которого все равно никто не понимает.
Появление клео выводит из транса и позволяет дышать более или менее спокойно, словно ты вынырнул из-под толщи воды и твои уши наконец разложило, а ты способен теперь воспринимать мир вокруг себя адекватно. Люди ходят вокруг. Мир двигается.
— думаю, ты не уедешь далеко, если его гипнотизировать. Предлагаю нажать на кнопку. Я тут наблюдала за тобой и думаю тебе нужно поспать.
— очень смешно. Это я про гипноз. Но может ты и права. – лив покорно соглашается с ней, пока они вместе с остальными загружаются в лифт с дорогими панелями из красного дерева и следуют наверх.
— алекс скоро вернётся?
Хороший вопрос. Учитывая, что всех ее усилий оказывается недостаточно. Да и потом, кто она такая, чтобы их вообще могло хватать? Старая знакомая. Его продюсер. Деловые отношения. Он в конце концов прав. Хорошая попытка, но я не проникся. Все эти трюки уже не работают. Книги приключений остались там, где им и место. В прошлом.
— пока он настроен поболеть ещё немного. И честно говоря не знаю, когда ему станет лучше. Все это сложно … – она умудряется все равно уйти от прямого ответа, словно где-то в глубине души у нее остаётся надежда на то, что он передумает. Или что она его отговорит. Возможно с помощью угроз. Ей ли не знать, что алекс без новостей не сможет также, как они без него. И в какой то мере ты отлично этому поспособствовала.
— кстати, насчёт сегодняшнего выпуска. Ты слышала про ключевую ставку?...
Далее для лив шла та самая белиберда, которую знающие люди [зануды в общем] именуют экономикой. И если честно ей бы хотелось, чтобы они доехали до 43 этажа быстрее.
— мне нужно время, чтобы об этом рассказать. Я консультировалась с несколькими своими знакомыми профессорами из гарварда и они согласились, что ситуация неминуемо движется к финансовому кризису. А все пропускают это мимо ушей! Лив!
Лив неожиданно бодро выбегает на их этаже, логотип студии бросается в глаза, уборщица бросается к стене, а клео бросается за ней. В студии привычно пахнет свежей бумагой из принтера, булочками, запахом средства для мытья окон. Привычный запах д о м а. И стоит привычный шум от звонков телефонов, голосов: «это fox news вы не могли бы прокомментировать…» и бесконечного обсуждения текущих сюжетов.
— ребята, планерка через двадцать минут! – она хлопает в ладоши и происходит магия, которая ей особенно нравится: несмотря ни на что, несмотря на суматоху и гул, все поднимают головы, затихают на секунду [через секунду все вернётся на свои места, разумеется] и кивают. Чем не магия?
Клео следует за ней мрачным и прекрасным спутником одетым в шанель. Следует в кабинет, где лив устало бросит сумку на стул, включит компьютер и скинет туфли под столом. Хотя бы на двадцать минут.
— так, ладно, слушай. Ты хочешь больше времени, значит нужно сократить что-нибудь из другого сегмента. Выбирай – репортаж с мкс, пожалование елизаветой второй рыцарского титула американцу, церемония памяти морпехов сша или же специальная военная операция в сирии…
Клео мгновение помолчит, словно продумывает что-то в своем бесконечно умном мозге-компьютере. А потом выдаст следующее:
— я думаю королева подвинется.
И лив рассмеется. То ли от того, что это действительно смешно, то ли от усталости. А ещё нужно серьезно поговорить с этим джерри, ввести его в курс дела и попытаться не относится предвзято просто потому что он не ник.
По крайней мере здесь она и правда как д о м а.
Пижама была синей. Бесконечно элегантной шелковой синей пижамой, которую наверняка носил какой-нибудь кларк гейбл, пока снимался в 1930-ые в «унесенных ветром». Роскошно. Статусно. Разумеется, совсем не то, что унылая розовая горка, сваленная [аккуратно сложенная] где-то на стуле. Наверняка гораздо удобнее [лив почему-то всегда казалось, что ему шелк никогда не нравился даже в постельном белье – то электризуется, то скатывается, то совершенно не дышит. Но видимо вкусы меняются], чем то, что досталось ему в совершеннейшем смятении от нее самой. Этакий богатый холостяк. Завидный холостяк. Холостяк-идиот. Она практически была готова поклясться, что от пижамы слышится тонкий аромат далеко не мужских духов, но постаралась убедить себя, что в магазине-элитных-пижам-кому-за-тридцать-шесть, просто все пижамы, прежде чем уложить их в дорогую крафтовую бумагу и завязать атласной ленточкой, опрыскивают j’dore. Она настолько пристально пялилась то на него, то на розовую пижаму [интересно почему какая-то розовая пижама вообще стала такой важной – словно если он ее носил, значит у них теперь все замечательно], что в какой-то момент сломала карандаш, которым в блокноте расписывала последовательность выхода каждого сюжета. Разумеется, эта розовая блеклая пижама с раздражающей шею этикеткой и в сравнение с этим не шла. Он почти что голливудская звезда начала 40-ых. И, разумеется, теперь совершенно не ее дело откуда у него эта пижама, которая т а к хорошо на нем сидит, словно кто-то в совершенстве знал его мерки.
Когда-то это была ты.
Что же, когда-то и галстуки он ходил завязывать к тебе, а теперь справляется как-нибудь сам. Или с этим справляется длинноногая фотомодель \\ актриса \\ художница \\ еще-кто-нибудь-там.
Карандаш надламывается во второй раз, она опускает взгляд на бумагу, раздраженно вдавливая автоматический грифель в блокнот, словно это он надел не ту пижаму.
Может он заказал ее по функции быстрой доставки с телефона. Ну да, наверняка где-нибудь существует магазин элитных пижам, которые курьерами в больницы возят свои изделия. Лив так и видела, как алекс по телефону говорил о том, что хочет «синюю пафосную пижаму, чтобы выглядеть богатым эгоистом. И пожалуйста шелковую. Ненавижу шелк, но вот сейчас хочу. Понимаете, я вынужден ходить в обносках».
Проще было поверить в нло и йети, о которых вещает по субботам нил, пытающийся по-видимому воскресить 60-ые с их охотниками за приведениями, фальшивыми газетами и эдом и лорейн уорренами.
И, пожалуй, она готова была с раздражением поинтересоваться откуда взялась эта пижама, наплевав на его возможное: «а тебе-то какая разница?» [на это у нее нашлись бы аргументы вроде тех, что у нее открылась фобия на синие шелковые пижамы], но алекс, словно предчувствуя, что она открыла рот, чтобы спросить именно это, решил отправиться обедать в столовую и пришлось отложить этот разговор на какой-нибудь другой раз. В конце концов это просто пижама.
— может стоило спуститься на лифте? — лив следует за ним по пятам, со скоростью черепахи, оставляя между собой и бесконечно упрямым макэвоем расстояние в одну-две ступени. Попытка заранее провальная – алекс упрямый и упертый одновременно. Если он уже начал свой героический спуск, то непременно его закончит, словно от этого зависит какое-нибудь мужское достоинство. Поэтому и не остается ничего другого, как следовать за ним, наблюдая за тем, как его шатает из стороны в сторону словно человека, который перебрал в баре с джек дэниэлсом. — ладно, как скажешь, ты босс, — она пожимает плечами, когда он отмахивается и позволяет ему делать то, что задумал.
Пару раз она едва подавила порыв подставить плечо [с ее ростом и габаритами в этом было бы безусловно много проку, но ей всегда было на это все равно] \\ руку или просто попробовать его удержать.
Но это ведь алекс. Когда он умудрился сломать ногу и прыгать на костылях целый месяц, в первое время он валился с них на каждом метре пройденной дороги, но от помощи отказывался точно также. В итоге они постоянно опаздывали на занятия, но в отличие от него, которому это было простительно по понятным причинам, ее оставляли после уроков и заставляли отмывать полы в спортзале. Зато спустя две недели он научился прыгать на них как настоящий профи. Она даже подшучивала, что если бы существовали бега на костылях с препятствиями, он бы непременно занял первое место. А она стала первоклассным полотером. Каждому свое.
Лив в какой-то момент равняется с ним, в тот самый момент, когда его клонит совсем уж опасно и она вовремя реагирует, словно и ожидала подобного развития событий, позволяет за себя ухватиться, проклиная в голове его треклятое упрямство – не хватало теперь, чтобы кроме язвы он заработал черепно-мозговую. Нужно было тащить его в лифт силком.
Рядом оказывается разве что стена, к которой они и приваливаются, пока она старается обеими руками удержать его в вертикальном положении и удержаться при этом в этом же положении самой. Не самая простая задача, когда на тебе очередные шпильки.
Так она и цепляется за его плечи, пока они оба пытаются отдышаться [лив] и прийти в себя [алекс]. Он держится за стену, а она, пока сама того до конца не осознавая, неожиданно оказывается в плену между его руками и стеной, в которую она упирается затылком. И пока до сознания не дошло в каком они положении и как это выглядит, она тревожно всматривается в его побледневшее лицо, плотно зажмуренные глаза и испарину, которая на лбу проступает. Все идиотские мысли о пижаме вылетели из головы, оставляя на дне потемневших зеленых глаз только одно беспокойство. Совершенно искреннее беспокойство, следует сказать.
— алекс? — в голосе сквозит тревога, которую она, как бы он возможно не хотел \\ не старался [«тебе не должно быть до этого дела»] не сможет искоренить. Как она уже говорила, она бы беспокоилась о нем даже тогда, когда он в конце концов женится на ком-нибудь и заведет много детей [таких же невыносимых макэвоев – симпатичных и голубоглазых], а после состарится и у него будет вставная челюсть. Она бы беспокоилась о нем до тех пор, пока не оказалась бы сама на кладбище, где похоронили старика билли херджеса. — алекс, может вернемся? Или пойдем к лифту?...
А потом зачем-то открыл глаза и тщательно выстроенный мир, который они строили друг между другом с ее возвращения в качестве продюсера затрещал оглушительно громко. Мир, где они были коллегами, вынужденными друг друга терпеть, а после командой, которой являлась вся команда вечерних новостей в принципе. Мир, в котором вы здороваетесь друг с другом по утрам, а после прощаетесь по вечерам, едите в лифте раздельно и живете в разных домах: ты – в маленьком уютном доме со включенным светом, а он – в идеально чистой и идеально пустой на вид квартире-пентхаусе [возможно пустующем отчасти от того, что его до сих воротит от коробок с бесполезным хламом, который ты умудрялась покупать, пока была в депрессии].
А потом он открывает глаза и ты понимаешь, что весь ваш идиотский спектакль всего лишь дешевая постановка, которую не пустили бы даже в захудалом театре в нескольких милях от бродвея. Открывает и ты понимаешь, что все это чушь собачья. Осознаешь, насколько чужое горячее дыхание на своем лице будоражит сколько бы лет ни прошло. Все еще точно также. Понимаешь, каким волнующим кажется легко прикосновение кожа к коже, понимаешь, что сердце все еще замирает от того, что глядя в его глаза безотрывно, находясь с его лицом на одном уровне [благодаря шпилькам, разумеется, когда она их не носила ему всегда приходилось наклоняться]. Да что там – сердце вообще не бьется, а язык неожиданно присыхает к небу, пока между вами начинает искрить напряжение и дело вовсе не в шелковой пижаме, которая электризуется. Электризуется кажется сам воздух.
Голубые глаза то ли из-за освещения, то ли от все той же синей пижамы кажутся необыкновенно темными.
Она может и хочет что-то сказать, но мысли начисто из головы вылетают вместе с неожиданно рваным дыханием.
Он так близко, что она снова может пересчитать каждую из длинных пушистых ресничек, которым так завидовала [«и зачем парню такие ресницы?!»].
Да что уж там – зачем притворяться, если это все очевидно. Лив в принципе никогда не могло быть наплевать на то, что он з д е с ь. Рядом. В паре сантиметров от лица. Может быть, стоило просто потянуться первой – в конце концов она никогда не была той самой девочкой, которую мама учила, что первой писать мальчикам неприлично, как и признаваться в любви. Наверное стоило просто преодолеть дурацкие пару сантиметров и поцеловать его наконец. Она ведь точно знает, знает, после глупых и неудачных попыток отношений с продажным по сути конгрессменом и не самым удачливым айтишником, что чужие губы пахнут неловкостью и ошибками. Родные — осмысленным наслаждением, тихой радостью, что есть кому вдохнуть в тебя кислород, наполнить тебя жизнью.
А потом кто-то хлопает чертовой дверью.
Удивительно, как какая-то дверь может разрушить ваше возможное счастье.
Удивительно, насколько иногда огромным расстоянием оказывается пара-тройка сантиметров, отделяющих вас от своей с у д ь б ы. В ее случае от его лица.
Она шумно выдыхает, прикрывая глаза и мысленно досчитывая хотя бы до пяти, зачем-то загибая пальцы рук, словно считать даже до пяти не умеет. Грудная клетка все равно поднимается и опускается так, словно она пробежала стометровку. Пожалуй, нужно возобновить пробежки. Бегать ей всегда нравилось.
Она кашлянет – глухо и хрипловато, словно намекая на то, что ему неплохо бы отойти, дымка сумасшествия этого момента рассеивается, остается только привычное ей вот уже несколько лет разочарование, которое горчит на языке. От того, что не случилось. От того, что не случится.
Господи, его улыбка, глаза, волосы, его руки — я помню, как они обнимали меня, когда он засыпал рядом со мной, когда мы вместе мылись в душе, помню, как он готовил мне еду, гладил меня.
Его сильные нежные руки.
Которые меня оттолкнули.
— Говорила же, давай на лифт, — зачем-то повторяет лив, как только голос прорезывается, смаргивает остатки пелены с глаз и оглядывает его, неловко отшатнувшегося от нее. Поправляет темно-зеленую блузку и протягивает руку, ощущая ладонью его тепло. — Мог и не спрашивать, я бы все равно теперь тащила бы тебя за руку. Не хватало только, чтобы ты ударился головой.
Кажется, что запах все тех же дорогих духов, которые исходят от его пижамы, теперь въелись под кожу.
И от этого не избавишься, это не забудешь.

Лив лениво размешивает соус в своем салате, стараясь не поддаваться на усыпляющее жужжание толпы вокруг – некоторые больные в пижамах сидели стайками у столиков, кто-то общался с родными, парочка интернов с шумом пыталась доесть свой обед [видимо в столовой для персонала им места не хватило]. Листья шпината приятно похрустывают, пока она отправляет их в рот, наблюдая за тем, с каким удовольствием алекс поедает свой галет. Невиданное лакомство. На самом деле в больнице кормят не так уж и плохо, но лив все равно больницы не любит – слишком близко здесь кажется что-то г р у с т н о е, слишком живо в памяти возникает то, как сама лежала в больнице и следила за тем, как в капельнице капает прозрачная жидкость обезболивающего, пока там, где находилось сердце все буквально от боли разрывалось. Почему-то всегда вспоминалось именно это, а вовсе не полевые госпитали и пулевые ранения [«в меня стреляли и те и другие…», «в меня стреляли и те и другие…», «в меня стреляли и те и другие…»]. Поэтому – каким бы обходительным персонал ни был и как бы вкусно не пекли здесь булочки и хлеб, она бы предпочла, чтобы алекс просто быстрее вернулся домой. Хотя, вспоминая о том, насколько его дорогущий и пафосный пентхаус выглядит о д и н о к о и безлико, возможно больница не многим хуже.
Ее угрюмое и сонное молчание нарушает его кашель, заставляющий на всякий случай протянуть ему бутылку негазированной воды, которой собиралась запивать свой салат. Она силится при этом поймать его взгляд, словно в нем сможет прочитать как минимум то, что ему, ровно также как и ей не все равно на эту чертову лестницу. Но взглядов он избегает.
— Постучать по спине? — выгибает бровь, пока он продолжает откашливаться и остается на месте. Ударить она бы его могла, но с избиениями пожалуй на этой неделе довольно. — А зря, я отлично умею это делать – к тому же всегда помогает. Да-да, о чем ты думаешь? Я вся во внимание.
Шпинат начинает ужасно горчить.
Ах да, это не шпинат это все то же горькое разочарование, потому что о лестнице он говорить не собирается. Возможно, это ей следовало бы о ней заговорить. Но, вместо этого она напускает на себя вежливую внимательность и с удивительным упорством отбрасывает посторонние мысли от себя. От них никакого проку.
Оливия выслушивает его, задумчиво постукивая пальцами по столешнице, становясь серьезнее и тем самым начиная выглядеть старше того возраста, который ей дают. Возможно, начиная выглядеть на свой настоящий возраст. Потом осторожно выдает, подбирая слова и сощуриваясь, покачивая головой:
— Мне казалось, что в событиях, виной которому стал несчастный случай всегда так. Несчастный случай самое сложное и самое страшное, что может случиться, ты ведь сам знаешь. Потому что даже в случае массового убийства находят террориста, которому можно посылать проклятья. А когда твой дом уничтожает торнадо, к примеру… винить остается только бога разве что. А до него сложновато дозвониться и подать иск. А ведь при этом потеря все равно… п о т е р я.
«и я точно знаю, о чем говорю».
Лив сама была бы рада, если бы в случае с их ребенком был бы виноват кто-нибудь определенный, а не стечение обстоятельств. Судьбу обвинить невозможно, а чувство потери все равно остается.
— Просто я имею ввиду, что если виновного нет, то его нужно найти ради того, чтобы не прийти к тому, что виноват ты сам. Не прийти к тому, что ты не досмотрел, мог пойти другой дорогой или остаться дома. Чтобы…твой ребенок не пошел на какой-нибудь мультфильм в этот день. Потому что если прийти к такому выводу… станет невыносимо.
Она помолчит, раздумывая, стоит ли сказать что-нибудь еще, но предпочитает на этом моменте замолчать. Пока не сказала что-нибудь лишнее, что-то, что не регламентировано их отношениями. Отношениями, в которых вы уже давно не любите друг друга [и это не правда] и где не позволяете себе быть друзьями. А при всем при этом боль у вас на двоих общая.
Лив хмурится, силясь понять, почему он вдруг так уцепился за эту тему и теперь без всякого стеснения рассматривает его, пытаясь поймать взгляд и таким образом отгадать о чем он думает. Потому что Оливия нутром чувствует – здесь что-то большее, чем просто «передумал». Она совсем не тот человек, которого можно обмануть. И в другой бы раз допыталась, но все то же чутье подсказывает, что не время. Хорошее, кстати, качество, для журналиста, знать когда следует остановиться.
Она поджимает губы на его «история столетней давности», чувствуя, как по спине пробежит толпа холодных колючих мурашек. Хочется сгорбиться. Звучит пренебрежительно. Она и вправду ни на что не годится, если не смогла его переубедить. А кто тогда сможет?
— Я не буду спрашивать тебя, почему ты веришь Джерри, к тому же мне не хотелось бы пока это поощрять – у него и без таинственных теорий дел много, но ты редактор и тебе решать. Как скажешь. Я подожду, когда «что-то не так», станет сюжетом, с твоего разрешения. Но мешать не буду. И не забывай, — Лив отодвигает стул, поднимается из-за стола и устало заканчивает. — что если уйдешь ты, то с тухлятиной разбираться нам одним. И я не верю, ни как твой продюсер, ни как твой бывший друг, что тебе будет все равно.
Остается надеяться, что когда он будет подниматься обратно, то воспользуется лифтом.
Слово «бывший» опять обжигает гортань. Его шлейф тянется за тобой.
Б ы в ш и е.

Оливия сидит за барной стойкой, наблюдая за тем, как бармен замешивает коктейли, как люди заходят и выходят из бара напротив их высотки. В этот бар постоянно таскаются после тяжелого дня и журналисты и ведущие, а еще все эти суровые люди в костюмах, которые в таких местах сразу кажутся не такими уж и суровыми в одних рубашках с закатанными рукавами и в расслабленных галстуках обсуждают последний футбольный матч.
Мартини напиток не крепкий, да и у нее нет цели напиться – всего лишь немного расслабиться, пока молодняк на заднем плане пытается не фальшивить в песне в караоке. Где-то позади Пейдж и Дон изображают из себя пару [но всем очевидно, что они умудрились опять поссориться из-за какой-то ерунды, что они стали делать чаще обычного, как только съехались]. Джерри в своем пиджаке отличника из Оксфорда держится особняком, что-то раздраженно печатая на телефоне. Возможно что-нибудь о том, что коллектив в Вашингтоне в отличие от нью-йорка ужасно скучный.
Рядом опустится Дэни – она и не поворачивая головы это поняла, потому что краем глаза заметила ярко-желтое пятно его бабочки. Вскинет бровь, подпирая голову рукой.
— А Нэлли не разозлится, что ты пошел не домой, а в бар? Я в порядке, если ты решил поддержать, — она отмахивается, отпивает мартини из бокала. Мартини с водкой напиток покрепче, пожалуй.
— Один раз нэлли мне простит, — он пожимает плечами, заказывает разумеется бурбон, разглядывает лив, прежде чем продолжить. — хороший был выпуск. Как и всегда, впрочем. Но или я ошибаюсь, или тебе не понравился или почему наш продюсер просто сидит и пьет в одиночестве?
Лив передергивает плечами, словно пытается от этого отмахнуться. Отмахнуться от мыслей, словно от назойливых мух. Но взгляд у дэни слишком уж проницательный, что тут скажешь. Приходится сознаваться, словно маленькому ребенку.
— Так плохо?
Он не уточняет, что именно плохо, но тут и без уточнений понятно.
Она тяжело вздыхает, разглядывает пару секунд свои ногти коротко подрезанные, а после коротко кивает. Рыжие волосы падают на лицо.
— Не знаю. Не очень хорошо. Я не сдаюсь конечно, я просто думала, что знаю его достаточно хорошо. Я всегда была уверена, что без новостей он не сможет, это не для него. Даже когда уезжала думала что…роль сиделки не для него. А сейчас придется признаться, что наверное я уже его…не знаю. Я не знаю вернется он или нет, он постоянно пытается убедить меня, что не выйдет, а я все пытаюсь сделать все, чтобы он передумал. И пока я проигрываю. Возможно, мое мнение последнее, что ему интересно.
Она криво усмехается, допивает мартини и ловит взгляд бармена, мол, нужен ли еще один бокал. Нет, она здесь не для того, чтобы напиться. Не для этого.
Видимо, чтобы пожаловаться. Отлично. Только виновата во всем ты.
— Я же говорил тебе тогда. Возможно твое мнение единственное, что его интересует.
— В таком случае у нас нет шансов, — она качает головой, шмыгает носом, пока Дэни похлопает по плечу, благодарно улыбнется их начальнику, позволяя себя утешать и пообещать разобраться. Как Дэни Скитер может с этим разобраться – кто его знает. Дэни возможно волшебник. Потому что разобраться с этим может только волшебник.

Лив начинает привыкать к этому новому распорядку своей жизни, к каждодневному паломничеству в палатку Алекса с тайной надеждой, что вот сегодня он передумает [что вот сегодня вишневое желе сделает его сговорчивее]. Она привыкла отбирать у него ноутбук, только если он не решил смотреть какой-нибудь старый вестерн или научно-фантастический фильм [потому что иначе есть вероятность, что он полезет читать комментарии под видео на Ютубе]. Привыкла рассказывать новости из офиса таким тоном, словно там настоящий рай небесный и все события ужасно интересные. Привыкла поправлять у его постели одеяло и добродушно огрызаться на его слабые возмущения. А когда приходишь в его палату с кем-то, это кажется нарушением этого установившегося ритуала, правда что сегодня компании Скитера она даже была рада, хотя сначала пришлось прождать его у квартиры Алекса, а только потом вести важного и таинственного Дэни в больницу с каким-то черным пакетом в руках. Оставалось надеяться, что это не пакет марихуаны и Скитеровское: «я знаю, что делать» не заключается в том, чтобы накачать Алекса дурью и не заставить остаться с ними навечно, пока он находится в бессознательном состоянии. Но существование здесь Дэни так или иначе придавало ей сил. В конце концов пусть хоть кто-нибудь еще попробует заставить его передумать. К тому же Скитер, в отличие от нее, не имел привычки рассусоливать, еще с порога заявив, вместо приветствия: «Ты возвращаешься я сказал!». Вряд ли Алекс здесь мог рассчитывать на его понимание или на то, что Дэни будет поправлять ему подушку.
— Для протокола, — едва ли она удерживается, чтобы не показать ему язык, словно они снова школьники. — я избиваю только идиотов, — она пожимает плечами, пока он тычет в нее пальцем, позволяя Скитеру совершать свою бескомпромиссную расправу, нависая над МакЭвоем словно грозная гора. Или ангел отмщения.
Она прикрывает глаза, пока Алекс силится возмутиться, пока он снова протестует против возвращения и упрямо стоит на своем. Оливии так и хочется вновь хорошенько его треснуть, потому что чем больше он возмущается, тем понятнее для нее становится то, что это упрямство ради упрямства. Его невыносимая черта. Какой-то извращенный принцип. Если бы она точно была уверена, что зимняя рыбалка или поедания желе сделает его счастливее, наверное бы отступила. Но когда он упрямствует только ради своих принципов, а при этом сделает себя несчастным, то это совсем другое.
— Что же если он вернется в квартиру, то не почувствует разницы. У него же там с т е р и л ь н о с т ь, как в операционной. И мебель вся темная. Как в похоронном бюро.
Дэни бросает на нее выразительный взгляд и Лив сердито замолкает. Хотя так и хочется закричать: «Да он просто специально, он же так не думает, ты сам посмотри!», но она сдерживается, оглядывая палату, словно пытается найти в ней хоть что-нибудь новое. Но нет – все те же шарики, коробки с конфетами, которые ему нельзя и фруктовые корзинки, которые он оставляет нетронутыми, а еще бесконечные конверты с письмами, которые он очевидно читает, раз они вскрыты.
— Да, я же говорила, — она смотрит на конверт с сердечком. Вспоминает зачем-то про его пижаму. — все плохо, — заканчивает, глядя непосредственно на Алекса немигающе-тяжелым взглядом. — Я пыталась сказать ему, что невозможно угодить таким людям как Рэтт, да и не нужно, но бесполезно. Я сдаюсь.
Да конечно.
Ты ведь Оливия Мортимер. Ты не сдалась даже тогда, когда в марафоне бежала самая последняя и шансов прийти хотя бы в первой десятке у тебя никаких не было, но ты все равно бежала, пока кто-то посмеивался с нескладного подростка с рыжими волосами, последней, н е у д а ч н и ц е. Но ты бежала, потому что зачем вообще начинать, чтобы останавливаться на полпути?
Она пришла тогда девятой.
Потом они перешептываются о чем то [Алекс] или по крайней мере пытаются перешептываться [Дэни], а Лив вздрагивает от его громкого: «Пижаму», медленно соображая, что в черном пакете в беспорядке была свалена именно пижама, а не что-то незаконное. Зря он не дал ей туда зайти. Или что, боялись, что она там может найти. Например, женское белье. Учитывая то, сколько женщин сменилось перед ее глазами [и глазами прессы заодно] это была бы неудивительная находка. Но, похоже, какие-нибудь женские стринги не самое страшное, что хранилось в его комодах. Оливия буквально чувствует, как ее глаза темнеют.
Плевать за кого он там ее считает – надоедливую бывшую, старую подругу или проблемного продюсера [кто еще проблемный]. Но она надеялась, что травка, которую он умудрился нанюхаться после собственного Дня Рождения [а потом выйти в таком виде в эфир и даже правильно произнести сложную фамилию Лёвеншёльд] досталось ему от гостей, а не являлась его личными запасами.
— Ты серьезно хранил траву у себя в белье?! — уточняет она, а голос начинает дрожать от возмущения. — Алекс МакЭвой, ты совсем поехал?! Я спустила это тебе с рук, потому что тогда был форс-мажор, а еще твое День Рождения, но я надеялась ты от этого избавился. Дэни, вернись в его квартиру и выкинь это, или это сделаю я, а я, поверь, в твоем белье копаться не хочу!
И пока Оливия возмущается, пылая правильным гневом, что не замечает того замешательства, которое неожиданно провисает в воздухе, не замечает замешательства на лице Алекса, замечает только тогда, когда ловит его взгляд. Взгляд, который испуганно спрашивает у нее: «Ты получала это сообщение? Ты его читала?». И Лив неожиданно замолкает, впиваясь глазами в это растерянное лицо, словно только что произошло что-то очень важное.
Знала бы она насколько.
Он начинает нервничать и это передается ей, потому что создается впечатление, что мимо нее проскочило что-то фундаментальное.
— Какое сообщение? — она смотрит на него так внимательно, что даже не моргает. — Алекс, какое сообщение, что в нем было?
Отсылай он ей хоть что-нибудь, она бы никогда это не удалила и уж тем более не забыла бы. А учитывая его лицо, то вряд ли это было нечто вроде: «Хотел сказать, что эфир был хорош». По крайней мере Лив на это зачем-то надеется. Лив осторожно \\ весьма настойчиво теснит от кровати Скитера, наклоняясь к Алексу, чувствуя, как сердце, бесконечно глупое сердце, начинает колотиться о грудную клетку с усилием.
— Я не могу поверить во что? Нет не получала, — поспешно отбрасывает это, чтобы он не соскочил с темы, которую начал. — Так что ты хотел мне в нем сказать? «знаю, ты можешь в это не поверить, потому что я под кайфом, но послушай...» Я слушаю. Ты же должен помнить, что там было? Разве не так?
Последнее звучит почти что умоляюще, потому что шанс того, что он ей хоть что-нибудь расскажет теперь, когда момент видимо упущен крайне мал. Но она все равно упорно пытается, отказываясь отходить от кровати, хотя Дэни деликатно покашливает, словно намекая, что такой напор не приведет ни к чему хорошему.
— Это в конце концов было м о е сообщение, значит я имею право знать, что там было! Что понятно? Кто его взломал? Кто вернет м о е сообщение? Алекс, что в нем было? О чем вообще речь?
Ты конечно же так и не узнаешь, даже если с помощью ФБР [у тебя ведь есть там знакомая] поднимешь все биллинги и базы, только бы понять, что тебе написал Алекс. Когда ты писала ему, посылала открытки из самых разных мест, он никогда не отвечал и уж конечно никогда не писал сам. Возможно, ему просто не нравились рождественские эльфы или солнечные закаты на открытках, а возможно он просто их не получал точно также, как она не получила единственного сообщения, наговоренного ей очевидно под кайфом. Вся ирония в том, что в противном случае он бы вообще никогда не стал ей ничего посылать. И от этого несправедливость ситуации увеличивалась.
Даже если там было поздравление с хорошим эфиром. Хоть что-то.
Но почему же кажется, Алекс, что ты скрываешь от меня что-то, что поставило бы все на свои места?
И пока вы с Дэни торжествуете, почему мне кажется, что меня кто-то обокрал, а ты молчаливо с этим согласился, потому что так…проще?
Почему просто не продолжить бежать вместо того, чтобы взять и сойти с дистанции?
И почему мне нужно с этим мириться?

Ч т о  б ы л о  в  т о м  с о о б щ е н и и?

Она увидела только ее спину, поэтому так и не узнала кто именно это и был, но как бы не старалась не могла не предать этому значения совершенно. У нее были светлые волосы, высокий рост и кажется, дорогие духи. В принципе стандартный набор тех-самых-женщин, в число которых она не входила ни цветом волос, ни уж тем более ростом. Лив какое-то время постояла в коридоре, разглядывая притаившийся в углу высокий фикус с кожистыми зелеными листьями, не решаясь почему-то войти внутрь, хотя посетительницы там определенно уже не было, но что-то останавливало.
Возможно то, что там будет пахнуть ее духами.
Возможно то, что одно ее существование означает, что как бы мир иногда не трещал, но осыпаться он не сможет. Ничего не вернешь.
Возможно, потому что та пижама подарок этой девушки-блондинки до сих пор на нем, хотя Дэни должен был отдать его пижаму.
Возможно…да мало ли почему.
Лив снова считает до пяти, прежде чем дернуть знакомую дверь на себя и натянуть на себя улыбку, которая сошла бы за дружескую. Она досчитывает аж до десяти, словно с каждой цифрой отпуская дурацкие надежды, примиряясь с тем, что от того, что они заботятся здесь о нем, девушки модельной внешности никуда не денутся. Ничего не изменится.
Она разглядывает его в солнечном осеннем свете, пользуясь тем, что он ее не особенно замечает, погруженный в свои мысли, а ей можно, пока он не смотрит, позволить себе смотреть на него точно также, как смотрела всегда, пока они были «дрим-парой». Разглядывать слегка осунувшееся после болезни и диеты для язвенников лицо, улавливая новые морщинки, которые на нем появились.
В такие моменты хочется подойти, сесть на кровать рядом и рассказывать долго, бесконечно долго о том, ч т о было в Ираке, что было в Афганистане, пока они делали специальные расследования, пока в них стреляли. Пока каждую ночь снился только один единственный человек, пока этот самый призрачный человек давал смыслы к существования, сказать, что ей жаль, сказать, что она каждый раз хотела вернуться и каждый раз не могла, а потом было уже слишком поздно [а потом кто-то прислал фото, где на твоей шее повисла одна из таких блондинок и я поняла, что возвращаться в общем-то некуда и незачем, пока окончательно не у с т а л а от каждодневного вида смерти, кажется это было как раз под Рождество, когда ты меня, возможно ждал в последний раз в своей жизни]. Ей бы хотелось сказать ему то, что он так и не дал ей произнести при первой встречи спустя эти годы. «Прости меня».
Но почему-то среди всех своих обидчиков, именно ее он простить не хотел, несмотря ни на что. Поэтому, когда он наконец замечает ее, она смотрит на него как и всегда.
И ничего не скажет.
— Ну, рада, что ты рад. И раз сегодня новости у тебя, а не у меня давай – удиви меня, — она легко качнет головой, как ни в чем ни бывало, садясь на стул, отставляя сумку в сторону, словно не было здесь никакой девушки из-за которой он прячет взгляд [конечно же я заметила, а разве могло быть иначе?], словно не было всех этих мыслей в голове, словно забыла о сообщении, содержание которого все еще остается загадкой. Прячет улыбку, пока он поедает свои пончики, решив, что на этот раз возмущаться не будет. В конце концов именно сегодня он выглядит радостнее, чем обычно.
— Да, Джерри говорил со мной по поводу того, что начинает собирать доказательства, но не говорил, как далеко зашел. Я думаю что… это уже что-то, — в голосе прозвучит осторожность, а где-то в затылке заколотится тревожно то, на что она не обратит внимание. Возможно, ее интуиция. — я думаю, можно двигаться в этом направлении, но пока это только возможное совпадение, только если мы не найдем еще что-нибудь.

Он напоминал ей ребенка, неожиданно счастливого от полученных подарков, оживленного и совсем как раньше. Словно не было этих бесконечных мрачных дней его ненависти к этой жизни и Оливия волей неволей попадает под это очарование, под эту энергетику и сама того не замечая расплывается в улыбке, наблюдая за тем, как он поедает свои пончики, пачкает лицо в пудре, и деловито обрисовывает планы на будущее. Будущее по крайней мере е с т ь, неважно что не их совместное, но по крайней мере он не собирается больше себя хоронить. И в этот момент, даже если он сказал ей, что он уверен в существовании НЛО и им нужно отправиться на Марс, чтобы это доказать, она бы согласилась, опуская скучные подробности вроде тех, как они до туда доберутся и что НЛО не существует. Голос разума начисто затопило счастливое чувство слов: «Я возвращаюсь».
На всякий случай принюхивается, не пахнет ли в палате травкой, присматривается, не ударил ли кто-то его по голове. Убедившись, что ни то ни другое к нему не относится, Лив восклицает:
— Так ты действительно возвращаешься?! — она неожиданно проворно соскакивает с приставленного к кровати стула, обнимая его за плечи и совершенно не думая насколько это уместно или нет. Оливия еще с детства обожала обниматься, повисая на чужой шее. — Конечно же я тебя похвалю! — если бы кто-то зашел в палату, то понял бы все несколько не_так. — Ты молодец Александр МакЭвой! — торжествующе  стукнет его по плечу, как только выпустит из объятий, уже давно потеряв свой официоз. — Давно бы так – я всегда говорила, что ты им не по зубам. Я скажу Дэни, чтобы он оформил нам однодневную командировку на выходных. Точно, ничего у них не выйдет!
И она убирает пальцем пудру с его носа совершенно обо всем забывая. В том числе и мыслить рационально. Возможно, это придет несколько позже.
— Я заеду за тобой завтра в восемь и не проспи, в таком случае!
И только убедившись, что он не собирается передумать, что он не шутит и не берет свои слова обратно, забирает пончик из его коробки и откусывает такой же большой кусок, как и он.
И на какой-то предательский момент покажется, что все снова как раньше.

›  и д т и   п о   н е б у   в н и з  //   и д т и   п о к а   т ы   с п и ш ь

и   в е р н у т ь с я   в   т е   м е с т а  где еще горят сердца
и д т и   п о   н е б у   в   д а л ь   //  лети
[ немного жаль ]
т о л ь к о   юная любовь   в е р н е т   т е б я   д о м о й

Мэттью предпочёл бы остаться героем глупой, нелепой комедии, когда сердце барабанит, мысли нитками путаются, разливается внутри радость вперемешку с неловкостью. А всё, что ожидает их — вычеркнуть, скомкать _ помять и выкинуть, может быть сжечь. Кто-то наблюдает сверху и должно быть, громко хохочет. Они оба, славные д у р а к и, малые дети, которых не научили складывать два и два. Мэтт чрезвычайно занят её глазами и переливом чувств, чтобы замечать что либо, начиная чем-то необычным на лице Вивьен и заканчивая совпадениями. Быть может, заметь он несколько раньше (прямо сейчас) некое неравнодушие, не случилось того, что случится. Отпустишь? Может отпустишь? Мэтт словно бы забыл значение слова «отпустить», продолжая глядеть и непонимающе хлопать глазами. О т п у с т и т ь. Отпустил. Однажды отпустил, только заканчивается это неловкими, неожиданными встречами и нежелательными картинками перед глазами. Не должно быть продолжений у слова «отпустить». Медленно, однако Мэтт выплывает из маленького шторма, разгоняет туман в голове, напустивший видение того самого поцелуя в аэропорту, и выпрямляется, увлекая за собой Вивьен. Лоретта в стороне наблюдает с необъяснимой тревожностью, а Мозли должно быть, окончательно теряется _ разрывается, не зная, как поступить. Никто не давал особых указаний и распоряжений на особые курьёзы. Мэтт следует примеру — кидает взгляд на окна особняка, разве что такой же недоуменный, каким был с первых секунд их встречи. За окнами разумеется, никого не было и ему невдомёк, от кого здесь прятаться. От мамы? Опаснее всех остаётся Коди, которому бог знает что ещё взбредёт в голову. Он молча, но послушно следует за Вив, оглянувшись пару раз. 

Только Мэтт и Вив могли столь оригинально обменяться приветствиями, когда другие говорят что-то на подобии «привет» или «давай выпьем по чашке кофе в забегаловке на углу»; ему не кажется происходящее чем-то неправильным, впрочем; может быть, виноват поцелуй. Возникает непреодолимое желание сгладить неловкость, что удачно получается благодаря их оригинальности. Куст гортензии всерьёз дарит ощущение безопасности. Не хочется объясняться перед мамой — подробностей она, разумеется, не знала. Он, позволив напряжению схлынуть с плеч, только собирается открыть рот и выдавить какой-то звук — звучит яркое _ звонкое напоминание, поток странных вопросов и происходит окончательное замешательство. Чем дальше, тем темнее. Верно говорят, и Мэтт подтвердит — в глубине леса т е м н о. Постепенно оставляет попытки перебить. Смотрит на Вивьен, а губы сами по себе тянутся в улыбке. На словах о встрече с какими-то загадочными людьми на участке, который был выделен им на две недели, совсем теряет связь с реальностью, предполагая, что немного сходит с ума или перепутал дату приезда. Не расслышал, ошибся. Жутко предположить, что они стали незваными гостями, когда хозяева ожидали на неделю позже. Он ни-че-го не понимает, осматриваясь потеряно по сторонам и выдавая только звуки, походящие на «э», «эм», «но» и прочее, предательски выдающее человеческое замешательство. Легко быть американцем (американцами), которые сразу приглашают в ближайшую забегаловку и за чашкой кофе / чего покрепче залихватски начинают дружескую беседу, даже если человека едва знают. Предложение обсудить позже кажется самым разумным, немного американским. 

Её рука ускользает, а за спиной раздаётся тихое шуршание, заставляя вздрогнуть. Мозли наконец-то вспомнил что следует делать, когда случается курьёз. Следует осведомиться, всё ли в порядке. Мэтт почти готов сообщить что далеко не всё и уточнить, не ожидали ли сегодня других гостей. Один из них определённо введён в заблуждение и ввёл всех остальных. Пожалуй, первой заблуждалась Вивьен. Комедия постепенно становится мыльной оперой, не иначе. Он до сих пор понять не может что здесь делает она, почему так странно говорит и почему ему следует у й т и. Должно быть, многое объясняет учтиво осторожное «леди», выговоренное Мозли. Любой образованный человек уловит суть, только не озадаченный до глубины души Мэттью. 

Ловит её взгляд — взгляд, навевающий х о л о д. Несправедливо. Пристальный взгляд, причиняющий ощутимую, почти физическую боль. Мэтт продолжает упорно не понимать, что происходит здесь и сейчас, зато более отчётливо понимает, что происходит в душе. Обрывается что-то, может быть, надежда, успевшая за минут пятнадцать (или сколько длилась их нелепая встреча?) мелькнуть и взмахнуть своим ярким хвостом, точно комета. Надежда на что-то. Будь он совершенно равнодушен, никогда не ощутил боль от её взгляда, и никогда бы не ощутил боль от необъяснимого дурного предчувствия. Словно всё сломалось. 

— Вив, ты вообще о чём? — вырывается так глупо по-американски, когда она отстраняется. Снова несправедливо. Ему бы хотелось без церемоний, но мама говорила, что иначе англичане не умеют — пора отвыкать, если захочется остаться. Захочется ли? Он искренне сомневается. Он всю свою жизнь сознательную был Мэттью, а потому упрямо не понимает, чем полное имя п л о х о и почему оно рушит абсолютно всё, что между ними упорством и стараниями построилось. Ему приходилось ломать себя порой, чтобы возвращаться, чтобы исправляться, чтобы себя делать чуточку лучше — всё это он делал л е т о м и нисколько не жалел, особенно тогда, вернувшись к ней. У него случился лучший танец в жизни. А теперь она отстраняется во всех смыслах этого слова. Несомненно, отношения стоили усилий. Всё, что произносит Вивьен очевидно и знакомо, кроме одного — к у з е н. Эллингтон. Звучит так, словно он нарочно скрывал биографические факты, теперь ложь вскрылась и чувство главного антагониста мыльной оперы заседает прочно, въедается глубоко. Мэттью знал, что должен носить фамилию Эллингтон, разве что подумать никогда не мог, насколько огромное значение сей факт имеет для кого-то, особенно для Вивьен, встреча с которой произошла случайно. Веет дикими холодом, куда более сильным чем д о м а. Вивьен победила аляскинский холод. Быть снежной королевой ей бы пошло. 

Возвращаясь на порог нового дома (который едва ли станет домом, как ему думается), Мэттью понимает лишь то, что вселенная шутит совсем не смешно, жестоко, а способ наказания за грехи крайне изощрённый. Он едва ли представить может, когда нагрешил настолько сильно, что случайная незнакомка из воспоминаний о лете становится его к у з и н о й. Они целовались — самое время вспомнить. Он никогда не целовался со своими кузинами. Он никогда не был оглушён и выбит несправедливостью _ непониманием до степени, когда теряется дар речи и ощущение реальности. Мама упрямо остаётся м и л о й, однако поглядывает с беспокойством на Мэттью, который застыл за спиной Вивьен. По его виду понимает — произошло плохое. В иной раз она бы, после ухода Вивьен, самолично начала бы вещи собирать. Несмотря на уверенность в неладном, следует глупому английскому этикету. Едва ли хотя бы один из них был способен сейчас пить чёртов чай. 

Щелчок в голове заставляет двинуться с места. Мэтт внезапно осознаёт, что не может отпустить Вивьен без объяснений, а потому разворачивается и бежит за ней. Лишнее доказательство тому, что они были знакомы. Лоретта прикладывает ладонь к грудной клетке — сердце расшалилось. Они пробыли здесь не более часа, а событий на несколько недель. Каждому понадобится переосмысление и смирение с тем, что происходит. Ей понадобятся капли и травяной чай. Мэтт хотел бы знать, хотел бы крикнуть громко «за что?», но успевает только за воздух ухватиться. В руке остаётся воздух, пустота, сплошное ничего. Перед глазами тоже. 

— Добро пожаловать в Англию? — спрашивает у тихо подкравшейся мамы, не оборачиваясь, а упрямо глядя в сторону, куда умчалась Вивьен. 

— Помнится, она всегда была характерной. Так вы встречались раньше? 

— Да... встречались, — целовались.  — Никогда бы не подумал, что она наша родственница. 

Он, разумеется, не станет вдаваться в подробности их знакомства, зачем-то храня верность проклятому договору, который давно лишился своей силы. 

* * *
Лоретта постаралась на славу, достойная сравниваться с профессорами этикета и королевскими мастерами красоты. Она вынудила Мэттью выбить из головы абсолютно всё, что произошло и вбить то, что должно произойти. До восьми часов оставалось достаточно времени, чтобы успеть провести парочку уроков, проследить за глажкой костюма, самолично уложить волосы Мэтта, подобрать парфюм и масло для бороды (бриться он отказывался, угрожая тем, что произведёт самоубийство с помощью электрической бритвы). В масле и бальзаме крылись тяжёлые, достойные мужского образа, ноты древесины, сандала и мускуса, заставляющие её довольно улыбаться собственному отражению в зеркале. Мэттью сидел в кресле напротив зеркала неподвижно, постоянно возвращаясь от побега Вивьен к ужину, на котором нельзя «провалиться». Они больше не герои комедии, на экранах не Дневники принцессы, в которых юная, неопытная Мия поджигает соседу за столом рукав или набирает полный рот ледяного мятного сорбета. Мэттью позволить себе не может стать этакой дебютанткой неопытной, неловкой. Наверное потому, что знает: они этого ждут, и особенно, Вивьен. Утренние настроения матери ему передались. Теперь он хочет м е н я т ь с я. Единственное, что оставалось в тени за старательной подготовкой: какой резон если ужин планируется в старом, разрушающемся доме? Никто, абсолютно никто не торопился рушить его представления о так называемом наследстве. 

— Я и представить не могу, что нашло на неё, — он поправляет галстук, наблюдая за окном автомобиля разве что тёмно-синюю пелену, затягивающую свод неба и желтеющие просторы. — Ты женщина, тебе должно быть виднее.

— Не торопись, дорогой. Сейчас ты поймёшь, что нашло на неё, — невозмутимо отвечает мама — зашелестят серёжки, когда она кивнёт в сторону окна. Украшения из сокровищницы шотландского замка ослепительно сияют, переливаются серебром даже в полутьме салона. Ей позволили некоторую часть увезти в Америку. Мэттью равнодушно возвращается взглядом к окну, замечая вдали нечто большое и очерченное светом из окон в темноте. Множество светящихся окон.

— Это какой-то музей? — он прищуривается, совсем не замечая того, что машина выезжает на подъездную дорогу к м у з е ю.  — Похоже на одно из старинных зданий, которое переоборудовано под библиотеку или музей. Я думал, такое бывает только в центрах больших городов. Ну, как Метрополитен в Нью-Йорке, например. 

— Да, была бы я типичной англичанкой, отреклась бы от тебя прямо здесь и сейчас. Позорище рода, — она неодобрительно качает головой — серёжки снова шелестят. Мэттью прав лишь отчасти. Некоторое сходство с Метрополитеном имелось. Однако, оценить масштабы всерьёз он сможет только в дневное время, а пока до его слишком американского мозга не доходят слишком простые истины. Автомобиль сокращает расстояние между собой и домом, тем самым способствуя вороху вопросов в голове Мэтта. Быть может, путь к дому лежит через музей или дом вовсе находится в подземелье. Ему почти стыдно за собственные догадки и представления об англичанах. Автомобиль останавливается напротив крыльца, остаётся лишь несколько секунд в безопасности, когда он успевает кинуть в сторону Лоретты недоуменный, вопросительный взгляд. Дверца открывается и чувство безопасности растворяется в воздухе, пахнущем осенью. 

— Мы будем ужинать в музее? Здесь так принято? Вместо ресторана? — застёгивая несколько пуговиц посередине на пиджаке, он задирает голову, осматривая окна, своды и мощные колонны. 

— Да, мой дорогой. Ты наследник музея. Музей зовётся Бленхеймским дворцом. Не забывай, мы вкладывали в этот дом кое-какие деньги, а значит имеем кое-какие права и не должны чувствовать себя слишком уж неловко. 

Лоретта неторопливо _ изящно поднимается по ступенькам, придерживая платье, а Мэттью застывает соляным столбом на месте; словно кто-то с крыши опрокинул ведро ледяной воды на его голову. Прошибает. Сколь самоуверенным он был, когда отказался погуглить хотя бы адрес, хотя бы фамилию — Википедия красноречивее кого угодно. Википедия могла бы уберечь от многих ошибок, а особенно от самой огромной, самой страшной ошибки — визита в эту чёртову страну. Не погуглил. Холодок скользко проникает под тёмно-синий пиджак и светло-голубую рубашку. Он, разумеется, должен был проколоться хотя бы где-то, например, надев тёмно-синий костюм. Дрожь затягивает кожу. Музеи едва ли наследуют; а разве бывают т а к и е дома? Он отказывается верить тому, что в этом доме, который вселяет терпеть и благоговение одним видом издалека, могут жить люди. Голоса перемешиваются в голове: слишком много голосов, слишком шумно, слишком. Связь, только восстановленная, с реальностью снова теряется и он точно космонавт, брошенный в бесконечном космосе совершенно о д и н. Болтается в невесомости, в тёмной пустоте, и глядит на одну сияющую звезду — Бленхейм. 

— Дорогой, поторопись пожалуйста, — издалека доносится голос мамы и кажется, шелест серебряных серёжек, украшенных вкраплениями подлинных изумрудов. 

Вечер обещает множество сюрпризов, не сказать, что приятных. Куда удобнее получить в наследство разваливающийся домик, который можно снести и продать за хорошую цену кусок земли. Сколько времени понадобится на снос этого дома и не посадят ли на вилы яростные защитники исторических достояний? Мэтт на секунду представляет себя, повешенного посреди Вудстока — тело точно сожгут. Картина поистине жуткая, от которой передёргивает. Он теперь не торопится ни заходить внутрь, ни что-либо комментировать. Можно подумать, его IQ после Метрополитена не выше семидесяти. Их, гостей, встречает целая свита, иначе не назвать выстроившихся по всей видимо, работников дома. Действо первое торжественно начинается. 

— Мистер Эллингтон, — губы растягиваются в несколько глупой (отдающей ш о к о м), но порядком приветливой улыбке. Мэтт тихо выдыхает, когда чувствует крепкое, надёжное рукопожатие, и отсутствие неприязни. Поразительный контраст. Отец Вивьен — совершенно удивительное осознание. — Вы так любезны, — а ты такой неуклюжий англичанин, Разерфорд.  — Разочаровать? — переспрашивает Мэтт несколько удивлённо и мельком окидывает взглядом холл. Приём до нельзя роскошный, однако ума хватает удержаться от комментария.  — Нет, это зовётся иначе. Он... потрясающий, — подразумевает полнейший смысл слова «потрясающий», самый что ни на есть буквальный смысл. Пожав руку мистеру Эллингтону, Лоретта будто нарочно отходит в сторону, оставляя в центре одного Мэттью, будто таким образом собирается научить его «плавать». Мэтт никудышный «пловец», делает порыв в сторону новоиспечённого знакомого мистера Бэнкрофта, однако что-то разумное вовремя останавливает. Быть может, сам мистер Бэнкрофт, который не собирался даже смотреть в его сторону, а говорить о сердечном рукопожатии вовсе бессмысленно. Правильнее направиться в сторону семьи, что и делает Мэтт, готовый протягивать руку абсолютно каждому. Внутренний голос уговаривает подумать обо всём п о з ж е, а пока приветливо улыбаться и не думать вовсе. Замечая лишь двоих дочерей и осечку Ричарда, Мэттью впервые не ошибается — Вивьен не хватает для полноты мозаики. Незаметно ухмыляется, потому что похоже до боли в груди, на Вивьен. Наверняка стоит ожидать от неё очередного сюрприза. 

— Спасибо, леди Эллингтон, — улыбается шире, когда пожимает на ощущение хрупкую руку Ванессы. Она подкупает с первых секунд своей искренностью, мягкостью и удивительным взглядом, каким, впрочем, обладают все дочери герцога. 

Мэттью готов отмахнуться, ляпнуть нечто в духе «Вивьен не слишком рада моему приезду», однако не успевает. Первое действо обязано завершиться на фееричной ноте. Вивьен Эллингтон сама по себе фееричная, а бросать вызовы всему миру — её призвание. Дерзкий вызов в красном платье. Мэттью впрочем, не ощущает себя проигравшим слабаком, напротив, вызов принимает взглядом. Вовсе не безоружный, потому что пользовался своей наблюдательностью в Провансе. Не ожидать чего-либо взрывоопасного от Вивьен равно оскорблению. Пока она спускается, ступенька за ступенькой, неторопливо поднимается уголок его губ — усмехается. Выглядит чертовски неплохо, под стать своему д о м у. Стоит ему отвлечься, разорвать зрительный контакт (и зачем ты пялишься на меня, Вив?), она точно по волшебству оказывается рядом, да ещё протягивает руку заставая несколько врасплох. По его мнению, Вивьен изощрённо издевается. По его мнению, глупостей достаточно, поэтому несильно сжимает её пальцы и спешно переводит взгляд на Ричарда. 

— Вы так считаете, кузина? — бросает якобы невзначай, между прочим, упорно не глядя в её сторону. Ему ли теперь не знать, насколько лживый приторный голос и слова, этим голосом произнесённые. Единственное, чего он до сих пор не знает — по какой причине Вивьен взялась его ненавидеть, разразив наполеоновскую войну. Трудно бороться, когда не знаешь, за что, собственно, борешься. От тяжёлой артиллерии (она лишь впереди) спасает (всех) мистер Эллингтон, предлагая сразу приступить к ужину. Разумное предложение, даже для американца. Мэттью надеется стать после еды добрее, если только уроки Лоретты по держанию вилок даром не прошли. Стоит отметить, она привязала его к стулу (за чем наблюдал ошарашенный Мозли) за обеденным столом очень крепко. Мэтт поинтересовался, издевались ли над ней таким же образом в шотландском замке, на что получил положительный ответ. 

— Ваша правда, сегодня был очень тёплый день для осени. Я уж начала думать, что взяла слишком много тёплых вещей, — откликается мама, словно так и задумано, отрепетированная надёжно сцена. Действо второе начинается за столом. Мэтт удивляется не только происходящему вокруг, но и маме — как быстро и мастерски она превратилась из типичной американки-домохозяйки в утончённую английскую натуру. Мелькает нерадостная догадка о том, что дома она могла притворяться. Отбрасывая любую мысль в сторону, Мэттью несколько неуклюже расправляется с салфеткой хотя бы потому, что делает это второй раз за сознательную жизнь. В детстве его выучили и заставляли, разумеется. Детство было давно. Мама не успела разве что отрепетировать сцену, когда положено взять еды с подноса — крайне неловкая ситуация, которая утеряла актуальность даже в дорогих ресторанах с мишленовскими звёздами. Выражение лица человека, работника (слово «лакей» упрямо не вспоминается) настораживает, задевает за что-то живое. Мама предупреждала, они рассчитывают на неуклюжесть. Мэтт невзначай демонстрирует отстранённость и холод, забирая закуску с застывшим, ледяным выражением лица. Отказ от наследства не повод падать лицом в грязь перед дальней роднёй. По его венам течёт шотландская кровь, а шотландцы — народ совершенно особенный, дерзкий, упрямый и сильный. 

— Действительно жаль, мне бы хотелось узнать вас раньше, мистер Эллингтон, — старательно избегает столкновения с глазами Вивьен (и кто только додумался посадить её напротив?) и направляет взгляд в сторону Ричарда, позволяя себе улыбнуться. Работник со странным лицом отступил. Нарочито делает акцент на том, что хотелось узнать раньше именно мистера Эллингтона, не кого-либо ещё. Мэтт умеет обижаться, злиться и вызовы принимать тоже.  — Не беспокойтесь, я не планировал что-либо планировать. Иначе к чему это всё, — улыбается шире, чувствует её взгляд сильнее. Не смотрит. Утром он был готов помчаться в аэропорт, а теперь зарождается зудящее желание задержаться, раздразнить ещё больше. 

На «край света» он не обращает достаточного внимания, лишь мимолётом улыбается и растягивает удовольствие от первого глотка отменного вина. Герцогиня Кэтрин не первая, кто подобным образом отзывается об Аляске. Они привыкли, припорашивают чувством юмора и зачастую поддакивают, мол Аляска — та ещё дыра и задница мира (последнее допустимо где угодно, только не среди английской аристократии). 

— Да, не один раз. Я часто сопровождал фотографов и прочих авантюристов, ну знаете, отправляться в глушь в одиночку не очень безопасно. А зачастую, приходится выезжать за пределы цивилизации чтобы сделать лучшие снимки. Могу показать после ужина, если вам интересно, — он добродушно улыбается и опускает бокал, смотрит младшей леди Эллингтон в глаза, а через секунду взгляд невзначай падает ниже. Подумать со стороны могут что угодно, да только Мэттью замечает впервые нечто знакомое. К у л о н. Сердце болезненно сжимается, словно этот кулон имел какое-то чёртово значение. После сегодняшнего стоит вытраивать абсолютно все мысли о значениях. Он снова улыбается и продолжает систематически расправляться с пищей, будто не было ни лета, ни кулона. 

— Мне бы очень хотелось побывать в больнице, — восторженно отзывается Мэтт, словно наконец-то находит смысл во всём происходящем. 

Однако невинные темы исчерпали себя и настало время Вивьен — фееричность, которая обещала напоминать о себе на протяжении вечера. Мэтт был убеждён, что больше никогда не испытает подобного, что испытывал в первые дни знакомства с ней, но непростительно ошибался. Напряжение снова сковывает и проникает внутрь, стягивает будто мышцы, а губы силятся растянутся хотя бы в улыбке, демонстрирующей вежливость. Невероятно тяжко быть вежливым. Останься они наедине, разумеется, о вежливости можно было забыть. Помимо прочего, он начинает отчаянно сожалеть о своей благородности там, где-то во Франции, которая будто развалилась и стёрлась с лица планеты. Едва ли ему были интересны планы Вивьен, если бы Ричард не усугубил невзначай ситуацию. 

— Нет, вы немного не правы, я езжу верхом, — выдаёт несколько резко. — Не так часто, но у меня нет с этим проблем, — впрочем, никакого удовольствия от открытой истины он не получает. После Франции Мэтт отвлекался и забывался как только мог — катался на лошади и верхом прокладывал маршруты в лесах. Проснулась давно забытая любовь к лошадям. Мама говорит, в детстве ему нравилось спать в конюшнях и кататься на взрослой лошади на пару с папой. Отец был славным наездником. Однако, в животных доводилось стрелять только с целью самообороны. Решив больше не тянуть улыбку, он поглядывает на собаку, укладывающую морду на колено периодически и раздумывает, позволяет ли этикет подкармливать со стола. Голос разума подсказывает что не позволяет. Рука машинально тянется и поглаживает собачью морду — этакая слабость. Мэтт любит собак и не любит разговоры, воцарившиеся за столом. Ни охота, ни Шотландия не добавляли уверенности в себе, пусть шотландской кровью он и гордится сегодня как никогда прежде. Благо, его отец погиб не в Шотландии, а где-то на службе — место смерти засекречено, а похороны проходили в Лондоне. 

Наконец-то ужин достигает долгожданного апогея, равнозначного броскому красному платью и нарочитому опозданию. Мэтт с опаской и неудовольствием замечает, как мама то покашливает, то отпивает слишком много, то улыбается так, словно губы превращаются в натянутую струну. Она — жена шотландца и жительница Аляски, задеть её и вывести из равновесия крайне непросто, однако тревога опускается на дно глаз. Наверное, сугубо материнская. Взрослые наблюдают за ними, точно за детьми на детской площадке, которые не могут поделить одну желанную игрушку. Знал бы Мэттью, что игрушкой является целый Бленхейм. Игрушка, которая ему не настолько нужна чтобы проливать кровь. Малиновый мусс поперек горла. 

Мэтт улыбается, почти срывается на смех. Напряжение достигает опасной точки, когда мозг сосредоточен лишь на одном процессе — выживании. Он не в состоянии вдумываться, разве что хватает смысл, лежащий на поверхности. Из него ещё никто не делал чудовище, кроме детишек в больнице — кто-то боялся осмотров и медицинской помощи, а другие играли с ним в пиратов и морских чудовищ. Ему бы подняться и аплодировать, но придётся принять вид поражённого. Впервые за ужин Мэттью опускает взгляд на Вивьен, но всеми силами пытается отобразить равнодушие. Стоит этот миф погуглить и ошибок больше не допускать. Всегда и абсолютно всё нужно гуглить. 

* * *
Лишь оказавшись на свежем воздухе, он вдыхает полной грудью. От глубокого вдоха и вина кружится голова, от свежести и сладкого аромата осени жизнь чудится не такой уж безобразной. Тепло окутало тело и держится до сих пор, из-за чего чёрное пальто он держит на руке, не торопясь надевать. Колкое напряжение отступило, стоило только покинуть обеденный зал, а теперь разливается приятная истома, привычная после хорошего ужина, вкусного дорогого вина и домашнего тепла. Выходки Вивьен теперь не представляются катастрофой или концом света. Она — просто Вивьен, которая не может иначе. Он — просто Мэттью, который тоже не может иначе. 

— Всё в порядке, — он пожимает плечами, будто всё произошедшее — сущий пустяк. — Я вторгся в её личное пространство, ожидать тёплого приёма не следовало, правда? — вопрос, скорее не требующий ответа. Мэтт разве что ощущает неловкость, когда получает долю похвалы за выдержку. Не будь наблюдателей и останься они наедине, он к своему стыду, вёл бы себя иначе. Лишь улыбается мимолётно, желая побыстрее перейти на другую тему, какую угодно. 

— Ничего себе! — просачивается несколько преувеличенный энтузиазм, однако без злого умысла. Мэтт в общем-то никому не желал и не желает зла. — Они такие красивые. Спасибо, фотографий отца не так-то много у меня, — после длительного рассмотрения прячет фотокарточку во внутренний карман пиджака, чтобы после сохранить в более надёжном месте. Сердце окутывает тепло, а Ричарда хочется обнять, если бы только этот душевный жест не был слишком американским. 

— В этом мы с вами похожи, — усмехается горьковато.  — Я тоже его не знал... почти. Не страшно, вы не обязаны хорошо знать каждого дальнего родственника. Страшно подумать, во что превратилась бы ваша жизнь, — разворачивается лицом в сторону герцога и учтиво кивает.  — Всё было замечательно, я бы написал хороший отзыв... Доброй ночи, — улыбнувшись напоследок, Мэттью начинает спускаться, но через пару ступенек останавливается и оборачивается.  — Ричард, — вырывается невольно, может быть торопиться с переходом на имя не стоило, — я верю вам, вы очень хороший человек. 

⠀
* * *
Время пролетало незаметно. После праздничного ужина Мэттью проснулся с решимостью отбросить стереотипы и плыть по течению, наслаждаясь тем, что происходит. Американские друзья поддерживали его затею. Разумеется, не поделиться впечатлениями в общем чате он не мог. Чат создали специально для того, чтобы отслеживать успехи приключения Мэтта в Англии. Чарли, как ни странно, принимал активное участие в обсуждении, научившись пользоваться мессенджерами и отправлять стикеры. Каждый вечер Мэтт отправляет фотоотчёт, улавливая себя на том, что здесь начинает нравиться. Старания Ричарда имеют значительный успех, разве что сам Мэттью разрывается между желанием остаться и не травить жизнь Вивьен. За несколько дней он успел рассмотреть некоторые окрестности и сам Бленхейм, всё ещё пребывая в благоговейном трепете и потрясении. Его ожидания расходились с действительностью в совершенно противоположные стороны. Каждый раз приближаясь ко дворцу, ему казалось, что величественная постройка с колоннами в стиле (столь редком и диковинном для Англии) барокко — лишь иллюзия, точно несуществующая река в пустыне. Однако, поднимаясь по ступенькам и прикладывая ладонь к прохладной колонне, он убеждался в осязаемости и реальности. 

А теперь он разглядывает дворец издалека, словно картонный макет на выставке — не отличить от оригинала. Усевшись рядом на траве, принимает термос с ароматным чаем и первым делом наполняет чашку Ричарда. Задувает прохладный ветер, силясь прогнать незваных гостей с возвышенности. Мэтт ёжится, торопясь налить чаю и себе, чтобы поскорее согреть руки. Внимание мистера Эллингтона безусловно приятно, и, пожалуй, единственное внимание, которое интересует Мэттью на этой и следующей неделе. Только Ричард, как зачинщик, мог повлиять на окончательное решение. 

— Не спорю, наши взгляды расходятся. Потому что вы прожили жизнь здесь, а я знаком с этим местом меньше недели. Но ваш взгляд многое объясняет и ставит на свои места, — кидает взгляд в сторону дворца, задумываясь над тем, что делает сейчас Вивьен.  — А ещё это памятник всемирного наследия, — гордо подмечает Мэтт, делая глоток горячего чая. 

Вопрос об охоте застаёт врасплох. Медлит с ответом, опуская взгляд. 

— Я пока думаю. А может, лучше проспать? Не хочу доставать Вивьен, ей и так не сладко. Возможно, отдых с друзьями её отвлечёт, зачем мне там появляться, мистер Эллингтон? — уставляется на Ричарда вопросительным взглядом, но через секунду начинает ощущать неловкость и снова прячет глаза под опущенными ресницами.  — Мэдди просто прелесть, — произносит сквозь смущённую улыбку, только думает совершенно о другом человеке, о другой д о ч е р и. Мэдди оказывает знаки внимания, да только Мэттью не готов ни принимать, ни отвечать. Он внимательно прислушивается к голосу Ричарда, однако умудряется раздумывать и над чем-то своим, наблюдая за отражением качающихся листьев в тёмно-коричневом чае. 

— Это кое-что объясняет. Мне жаль, что вам пришлось пережить такое, — последует пауза на пару минут. — Хотелось бы так думать, но что готовит будущее, никто не знает. Наверное, только сейчас я понял, что отбираю у Вивьен что-то важное. Не самое приятное чувство.

⠀
* * *
Мэттью был не готов. Осознание слишком непрочное, хрупкое, только родившееся — легко разбить. Осознание того, ворует что-то ценное из-под носа, а ей остаётся наблюдать в какой-то беспомощности. Мэттью отчаянно не понимал причину негодования, озлобленности и тотального игнорирования, и когда понятие настигло не без помощи Ричарда, случилось нечто дурное. Мэттью был не готов. 

Встреча произошла случайно. Он бродил в одиночестве по окрестностям и закуткам, стремясь обдумать последний разговор с Ричардом, и разумеется, не собирался преследовать / маячить перед глазами жутким напоминанием. Однако, преисполненный наивности и энтузиазма решает, что выпала удачная (стоило решить, что сама судьба так распорядилась) возможность поговорить. Нужно поговорить, — вбил в голову ещё тогда, утром, проснувшись после приветственного ужина. Мэтт пытается остановить, перекрыть путь к отступлению, потому что остаться наедине с Вивьен нынче невозможно. Слишком много внимания со стороны прелестнейших кузин, а если точнее, кузины; слишком редко Вивьен появляется перед его глазами и здесь остаётся разве что ловить в коридоре, выпрыгивая из тёмного угла. Получить по голове или более чувствительному месту не хотелось, а сомневаться в её способности постоять за себя не приходится. 

— Нам есть о чём поговорить с того дня, когда я приехал сюда, Вивьен, — нарочито выделяет интонацией её имя и сдавшись, отходит в сторону, отводит взгляд. Она права — они поссорятся если начнут говорить. Стоило отпустить. Отпустить. Чёртово слово горчит на языке. Впрочем, отпускает — она возвращается по собственной воле. Взглядом утыкается ей в спину. Он сам изнутри каменеет, напрягается, в очередной раз ударяясь о стену непонимания и чувствуя раздирающую несправедливость. Один её вежливый тон способен выбить из оболочки, внутри которой безопасно, которая гарантирует его спокойствие и удержит от нежелательных последствий. Начинает покачиваться словно на волнах. Искренне не понимает, что пытается сказать Вивьен своим кратким историческим экскурсом. Неосознанно делает шаг вперёд, сокращая расстояние и устанавливая столь болезненный зрительный контакт. Воздух между ними наэлектризован, явление далеко не новое, не впечатляющее. Искры разлетаются, сердце издаёт странный скрежет и вопрос «что случилось?» болтается в воздухе, в его глазах. 

[float=left] [/float]
Ему тоже хотелось спросить, почему девушка, которая понравилась, должна его ненавидеть. Она наконец-то сказала то, что должен был услышать Мэтт, чтобы понять происходящее. Она сказала — он услышал, только обдумать не успевает, накрытый мутной пеленой и отравленный перемешанными ядовитыми чувствами. Дослушивая до конца, едва верит тому, что услышал, потерянно _ беспомощно оглядываясь по сторонам. Она собиралась уйти? Вряд ли он позволит. Делает порывистый шаг вперёд, за ней, хватает за руку, смыкая крепко пальцы на запястье. Затруднение в том, что они знакомы, а ещё в том, что он её целовал. Не будь лета, не будь глупости и романтики на периферии, он бы закончил прямо сейчас и вероятно, ушёл бы в противоположную сторону не оглядываясь. 

— Нет уж, сейчас ты не уйдёшь, — решительно качает головой. — Серьёзно или издеваешься? Нет, серьёзно, по лицу вижу, — а ещё по глазам, потому что ветер не способствует сокрытию слёз, только обнажает п р а в д у.  — Подумать не мог что ты... настолько прагматичная и циничная, Вивьен, — выцеживает сквозь зубы, забываясь бесповоротно. Она, разумеется, такой не была, только здравый смысл где-то потерялся и всё сводится к тому, что борьба идёт за наследство. Определённо мыльная опера. Борьба шла за что-то другое, более глубинное, до чего Мэтт только начал докапываться. 

— Ты ни разу, ни разу за моё пребывание здесь не спросила, что я сам думаю. Ни разу! Очень удобно выставить меня злодеем, который всю свою жизнь планировал здесь оказаться, правда? Давай, скажи, что всё спланировано, наша встреча во Франции — не сон, не случайность, а чёртов заговор, — пальцы на запястье сильнее сжимаются.  — Я всё понять не мог, в чём же дело. Знаешь, если бы знал, что ты здесь, никогда бы не приехал, никогда. Я искренне сочувствую тому парню, который возьмёт тебя в жёны, — кто-то, сама судьба, снова громко хохочет.  — А теперь иди, — отпускает руку, — возвращаться к этой теме действительно нет смысла. Я не собирался здесь устраивать кровавые бойни, но почему бы не подумать над ценой. Два миллиона? Лучше уж пять, мелочиться не буду, — злобно «выплёвывает» ей в лицо, прежде чем порывисто отвернуться и направиться прочь. 

Мэттью злится на Вивьен, на Ричарда, на мать, на отца, абсолютно на всех, кто связал его с этим проклятым местом. Мэттью злится, а злость выжигает изнутри, после оставляя болезненные, уродливые ожоги. 

⠀
* * *
Воздух полнится ароматами: мята, чебрец, лаванда и вереск. Кипяток заливает травяную смесь на дне металлической кружки, наполовину пожелтевшей от частого соприкосновения с огнём. Вокруг деревянные стены завешаны ружьями, старыми поцарапанными фотографиями, вениками из сухих трав и охотничьими трофеями. Сочки, удочки, рыбацкие сети. Жуткое место только с первого взгляда, а запах травяного чая успокаивает, убаюкивает, усыпляет бдительность и может быть, совесть. Гончая посапывает на коврике возле порога. Мэтт откидывается назад, упираясь затылком в стену. Усталость побеждает его, казалось бы, неломающийся дух. В маленькой, чугунной печке трещат дубовые поленья, выпуская сладковатый запах вперемешку с горьким дымом. Мистер Макфи снимает большую, тёмно-зелёную камуфляжную куртку, оставаясь в ворсистом свитере с каким-то орнаментом, и усаживается за деревянным столом напротив. Столик приставлен к стене под окнами, из которых весьма удобно наблюдать за положением дел снаружи. На столе банка с клубничным джемом, присохший кекс с изюмом и твёрдые английские булочки, которые положено употреблять со сливочным маслом и джемом. Мёд в вазочке подлинный, дикий, совсем не тот, что стали всовывать обывателю в супермаркетах. 

— Ну как вам чай, сэр? — весело интересуется мистер Макфи несколько сиплым голосом.  — Успокаивает нервишки? 

Должно быть, по мнению англичан этот человек — дикарь, а ему, впрочем, и положено таковым быть. Иначе никакой пользы. Мэттью, разморенный, находит силы только на краткий кивок и протянутую руку. Чашка с чаем оказывается настолько тяжёлой, что приходится приложить усилия из последних сил. 

— В следующий раз не заходите так далеко, меня то могло не быть рядом. Что с вами стряслось? 

— Я очень плохой человек, — устало бормочет Мэтт, — нагрубил женщине. Но знаете, ваш чай помогает. 

Мэттью долго бродил по территории поместья, пока не заблудился окончательно, чего, впрочем, не заметил, ослепленный обидой и досадой. Ему хотелось потеряться и утром не найтись, может быть, найти тропинку к аэропорту и вернуться домой, где никто не желает его смерти, никто не высказывает в лицо оскорбительные утверждения. Ему не хотелось отравлять кому-либо жизнь своим существованием. Всё закончилось тем, что местный егерь обнаружил несчастного под могучим дубом. Мэтт извёл себя ровно до того состояния, когда ноги отказывались нести и держать, превращаясь в мягкую вату. 

— Хотите пострелять? Здесь можно, да и арсенал у меня хороший. Тоже помогает. Держать внутри злость вредно для здоровья. Я не доктор, но с природой в единстве и кое-чего знаю. 

— Вы не похожи на англичанина, — прищуривается, словно подозревает мистера Макфи во лжи касательно происхождения. Он весело крякает, видимо наученный дикими утками, с которыми ведёт беседы в обеденное время.

— Я шотландец из рабочего класса, у меня другие стандарты. Конечно, после встречи с аристократами вам странными покажутся даже среднячки. 

— Славно, тогда вы научите меня охотиться. Я не уйду пока у меня не получится, потому что теперь это дело чести. Моей чести. Дело моей шотландской чести.

ч е р е з   2 4   ч а с а 
н а   м о ю   м о г и л у   п о л о ж а т   ц в е т ы
м о я   ж и з н ь   з а к о н ч и т с я   с е г о д н я   в е ч е р о м

стив подрывается мгновенно, стоило только начаться грохоту за жуткого вида дверью. подрывается так, словно был готов сделать это в любой миг. стив забывается. дурное предчувствие подкрадываться начало куда раньше, а после внимательный взгляд отлавливал детали, только подпитывающие то самое предчувствие и ч у в с т в о. он врывается / вламывается, не рассчитывает силу и остаётся только удивляться жизнестойкости этой двери. сердце бешено колотится, взгляд цепляют разбросанные по полу предметы и не выдержавший падения фен. стив явно выпадает из реальности и своих рамок, беспокоясь в данную секунду только за целость и сохранность наташи. метнув взгляд в её сторону, натыкается разве что на её лицо, совершенно привычное в привычных эмоциях. пронесло, не заметил, слишком взволнован чтобы уловить полную картину — иначе бы действовал быстрее и решительнее. её слова отрезвляют молниеносно, потому что душу, устои и принципы не переделаешь — некоторые нагло пользуются. убедившись, что она в сознании и даже шутит отводит взгляд, ощущая прилив горячей крови, окрашивающий щёки в красноватый цвет. безнадёжный. глядит в сторону, куда-то в угол, где паук успел наплести гамак из белых ниток — выглядит беспорядочно. 

— ты в порядке? — видно, что н е т; однако даже стив способен сломаться, не выдержать и взгляд перевести, игнорируя её в одном полотенце. наташа успевает опередить, а он, явно смущённый не сопротивляется, когда выталкивает за дверь.  — но... — последняя попытка, дверь захлопывается перед носом, порывистое «но» повисает в тёплом воздухе. слишком много «но». но ты в порядке? но что случилось? но почему в ванне погром будто ты не в порядке? роджерс, честно признаться, всегда за неё волновался, но волнения заканчиваются на её решительных действиях — то за дверь, то шутки, то отмашки. они до сих пор слишком многое скрывают. отходит от двери не сразу, чуть погодя, попытавшись просверлить пару дырок в древесине, от которой несёт чем-то старым. а чего ты хотел, стив?

беспокойный _ волнующийся стив зачастую невыносим. вертится, ёрзает, теребит то, что попадается под руку. его беспокоит абсолютно в с ё одновременно. засекут? отыщут? схватят? она ушиблась? получится ли? ожидание невыносимо. постепенно приглушает волнение и даже не слышит неистового сердцебиения, отдающегося порой барабанной дробью в ушах. сконцентрироваться, — последний, отданный самому себе приказ, который исполнять взялся мигом. только оказывается сложнее чем на передовой. стива изнутри что-то терзает. что-то отвлекает. что-то, делающее существование невыносимым, когда даже мимолётно касается наташи взглядом. ты знаешь, что происходит. ты знаешь, только признаваться не хочешь, боишься. лучшим выбором кажется повернуться к ней спиной, тогда контролировать себя п р о щ е. сконцентрируйся! ему бы гору брёвен-пеньков и топор, чтобы отвлечься. хмурится от щелчка по лбу, делая выражение неодобрительное. слишком долго знакомы чтобы на угрозы вестись, он и не ведётся, только глаза закатывает куда-то к потолку в трещинах вокруг старинной люстры. несколько минут раздумывает над её словами, а потом подрывается с кровати, отправляясь на поиски снова закинутого в какой-то угол рюкзака. молчит то ли на щелбан обидевшись, то ли решив, что молчать в непонятной ситуации разумнее. возвращается на кровать с блокнотом. блокнот чуть ли не средоточие всего мира, всех мест где побывал с момента возвращения к жизни. блокнот хранит в своих листах запахи, засохшие травинки и цветы, записи от распорядка дня до списков музыки, фильмов и книг, наброски и полноценные картины в миниатюре. блокнот был какой-то привычкой, неотъемлемой его частью ещё с родного времени. стив вспоминает с болью в сердце что зарисовки и цирковые обезьянки, сделанные мягким серым карандашом, остались на базе в его комнате. кто-то, быть может сама наташа, рьяно настаивал не сжигать / уничтожать, а оставить как память, и стив оставил, чуть в рамку не запихнув; попадёт ли этот блокнот кому в руки и станет ли памятью спустя семьдесят лет — остаётся лишь гадать. он сосредоточено перебирает листы, мрачнеет заметнее с каждой секундой. чёрт дёрнул набросать дом бартона с его ангаром, трактором и зелёным горизонтом, который даже в серых тонах кажется бескрайним, свободным, с кучерявыми и острыми верхушками деревьев, от дубов до елей. переворачивает и видит её, изящно сидящую в халате на кровати с каким-то задумчиво-грустным и утончённо красивым взглядом. её волосы тогда были короткими, разве что рыжими и вьющимися. воображение границ никогда не ведает, без спросу в дебри души уводя, обнажая. воображение выводит на свет режущий глаз до боли, зато боль отрезвляет и открывает взор на правду. а правда такова что со многих страниц смотрят большие глаза, которые должны быть изумрудными непременно; со многих страниц сияет выразительной, русской красотой лицо, и воображение окрашивает волосы в пёстро-рыжий, огненный — сжигает его сердце. быть может, хорошо, что она выкрасила волосы. стив начинает часто моргать, смаргивать слишком живые _ реальные образы. складки на лбу и меж бровей разглаживаются, уступая место умиротворению, стоит только ощутить карандаш в руке — самое приятное чувство в мире, не считая, разумеется, того, о чём не скажет. чуть не сказал, спускаясь с эскалатора следом за ней в оцепленном агентами щ.и.т (гидры) торговом центре. разворачивается в её сторону, наклоняет голову в разные стороны подбирая удовлетворяющий ракурс; находит довольно быстро и ещё быстрее забывает о том, что она взламывает правительственную систему, что завтра игра, которую проиграть нельзя, воображая себя джеком из титаника, не иначе. титаник ожидал крах (ледяной и до боли знакомый), а джек рисовал — стив делал бы то же самое. наташа с рыжими волосами как никто другой походит на роуз дьюитт бьюкейтер. 

— ты считаешь себя не симпатичной? карандаш не умеет врать, по крайней мере не в моей руке, — произносит задумчиво _ серьёзно, склоняя голову к плечу и старательно выводя последние штрихи. — я знаю, что ты знаешь, — губы тянутся в улыбке, — только, кажется, ты не знаешь, что очень симпатичная, — и давно ты начал говорить женщинам такое, не запинаясь? он засматривается на собственное творение, не торопясь отдавать, потому что нравится. наташа выхватывает, а он вертит в руке карандаш как-то задумчиво и ноутбук забирает чуть погодя. существовать в мире линий, штрихов, форм и фантазий приятнее. но ты однажды решил, что очень нужен миру и послал всё к черту. погружаясь в совершенно иное пространство, более привычное (по правде говоря), более значимое, ведь они всегда старались _ пытались приносить пользу обществу, упрямо, даже боковым зрением не пытается засечь её движения. не важно, не важно, не важно. эта работа важнее чирканья карандашом. работа важнее всего. стив — солдат в душе, что неизменно. его всегда будут увлекать планы, технические данные, чистка оружия и униформы. стив может быть сердцем чувствует, пусть не видит, что атмосфера царит совсем другая, покалывающая тоненькими иглами. стив проигнорирует в очередной раз, не находя другого варианта. поднимает голову, смотрит на её протянутый кулак несколько секунд и кивает, протягивая свой. 

— мне нравится название.

и ты его запомнишь, стив, чтобы произнести, однажды стиснув зубы, ведомый жаждой мести и чувством д о л г а.

⠀
м н е   н у ж н о   т в о ё   б л а г о с л о в е н и е   //   и   т в о ё   о б е щ а н и е   ж  и т ь   с в о б о д н о 
п о ж а л у й с т а    с д е л а й   э т о   д л я   м е н я

стив разучился составлять планы ровно в тот момент, когда в лагосе пролилась невинная кровь. пытался вырвать чувство вины из сердца ещё совсем девочки, ведь он давно не мальчик без плана, напротив, мальчик и очень давно с планом, который не имеет права на ошибку. стив медленно, но верно теряет веру даже в столь банальные, необходимые вещи. приходится пересилить себя, запустить механизмы и заставить шестерёнки вертеться, а это неизменно тянет за собой хмурый вид, сдвинутые брови и отголоски звания к а п и т а н а, который слишком привык командовать, а значит привык и спорить по каждому не устраивающему поводу. рано или поздно сил на споры не остаётся, и он просто вслушивается, то пожимая плечами, то кивая согласно головой. вертя шарик в металлической оболочке, ненадолго задумывается о том, насколько непросто будет расплачиваться с фьюри и воевать без какой-либо поддержки, моральной или физической — последние игрушки грозятся потерять срок годности после завтрашней вылазки. разберёмся, — обещает себе стив и поднимает взгляд на план. 

— показываем задницу — это самая важная часть, верно? — повторяет её слова будто нарочно, пробуя на вкус и послевкусие. мораль капитана-не-выражаться безнадёжно рушится. впрочем, он не меняется в лице, оставаясь серьёзным и предельно сосредоточенным. на вентиляцию тяжело вздыхает, мотает головой, чуть ли не спрашивая нечто похожее на «ты считаешь я потолстел?» шутки роджерса звучат всегда странно и слишком серьёзным тоном. окинув быстрым взглядом наташу, убеждается в верности её решения — она маленькая и тоненькая, проберётся где угодно. стив впервые рассматривает её под этим углом, доводя себя до какой-то трепетности и нежности в сердце. картинка отчасти обманчива, о чём он осведомлён не меньше, чем плохие парни, ею поваленные _ уничтоженные. рисковать доводится не впервые и быть может, ему хочется запереть её в подвале этого ветхого строения, которое мотелем зовут — не сможет, или наташа вырвется. русскую силу духа не сломить, зато его сердце, тревогой затянутое, расколоть — раз плюнуть. 

— мы будем работать осторожно, и все останутся, где должны. уж сейчас я не сомневаюсь в нас, — уверенно произносит он, поднимая взгляд и налаживая зрительный контакт с подсвеченными экраном ноутбука зелёными глазами. всматривается пристальнее, улавливает усталость в голосе и едва сдерживает тяжкий вздох. вряд ли тони станет гоняться — всё кончено, занавес опущен, пусть последний акт оказался не самым красивым, оставившим мутный _ густой осадок. стив не может убедить, не может вдаться в подробности сейчас, поэтому мотает головой, отрицая, и приподнимает уголки губ в лёгкой улыбке.  — не думаю, что это случится. у него других забот полно, вряд ли мы до сих пор на первом месте в этом списке. не волнуйся, всё будет хорошо, — машинально протягивает руку и на несколько коротких (или долгих?) секунд ладонью дотрагивается её руки — этакий, успокаивающий и подбадривающий жест. спорить «засучив рукава» он больше не может, но и согласиться с тем, что старк вмешается — тоже. лишние заботы да переживания ни к чему, бесполезны, почти беспочвенны, только угробят без того шаткую миссию на двоих. руку отдёргивает, как и взгляд о т в о д и т. 

— зря ты спросила, я же могу задать встречный вопрос. по тебе не скажешь, что ты спишь все восемь положенных часов в сутки, — прищуривается, вспоминая что однажды вычитал в интернете. говорят, восемь часов как минимум. а они чёртовы герои земли и существуют по совершенно иным правилам. проигрывая в очередной раз, он поворачивает голову в её сторону и заглядывает в глаза — прямой контакт подбивает на спор, потому что невыносимо смотреть и кое-что в и д е т ь. невыносимо думать что завтра она кинется в пекло снова, не отдохнув и должным образом не подготовившись. только спорить с наташей бесполезно — это выбивает из него остаток каких-либо сил. единственное хорошее что может сделать — согласиться. быть может, она хотя бы поспит. 

— могла бы послушать не капитана, а друга, который не командует, скорее... волнуется. я не собираюсь с тобой спорить дальше, всё в порядке, — усмехается с горечью, а после уставляется на неё со всей внимательностью, чуть ли не раскрыв рот от любопытства. брови ползут вверх, выгибаясь дугами. — серьёзно? — спрашивает почти с удивлением, кидая взгляд на колени. иногда стоит быть менее самоуверенным. иногда стоит переспросить более внятно, а не растолковывать по-своему. наверное, ему очень хотелось сделать то, что собирается сделать. сначала смотрит в глаза, словно убеждаясь не шутит ли она, ведь жест слишком гармонирует со словами, отдающими той-самой-двусмысленностью, в которой он плохо разбирается. разморенный _ расслабленный, не задумываясь наклоняется и падая, прижимается щекой к её коленкам — наверное, колется. ёрзает пока не подбирает более удобное положение и блаженно прикрывает глаза, чувствуя расковывающее облегчение по всему телу. приятно. носом невзначай утыкается в оголённую кожу, вдыхая клубничный аромат дешёвого геля для душа. п р и я т н о. он, разумеется, не думает, что будет скинут куда-нибудь на пол, потому что не думает, что это был попросту жест, выражающий какую-то эмоцию, а не приглашение. стив иногда совсем не думает, а в последствии краснеет от стыда. чувствуя тёплое дыхание, невольно расплывается в улыбке чуть пошире, невольно переворачивается на спину и угождает в капкан — иначе не назвать её цепкие пальцы, за нос ухватившие. 

— я тебе не верю, — поморщится, глядя на неё снизу, затылком прижимаясь к коленям. — ты специально так сделала, точно же, специально, у тебя на лице всё написано. боже! ты становишься такой предсказуемой, н а т, — он уверен в своих словах, потому и говорит крайне уверенно, даже не собираясь краснеть или извиняться как положено правильным мальчикам; за уверенность расплачивается издевательством над его высохшими волосами, теперь нещадно запутанными, а ведь первое прикосновение к волосам казалось осторожным, убаюкивающим бдительность — огромная ошибка если рядом н а т а ш а. стив делает лишь безуспешные попытки перехватить её руки, остановить, только не ускользнуть — ускользать с её колен не хочется. сдавленно хохочет, жмурит глаза, чувствуя себя удивительно хорошо. кажется, что знакомы они в е ч н о с т ь и не было того, на самом деле неловкого, но вынужденного этикетом и манерами «мэм», будто обращается к английской королеве. не было незнакомцев, только люди которым вместе слишком хорошо даже на грани, даже перед неизвестностью, которая может оказаться смертельной. 

— даже не подумаю, — упорствует стив, сопротивляется и нагло мухлюет, используя свои супер-силы-из-пробирки; иногда, крайне редко, он удивляет _ поражает самого себя. всегда, неизменно, казалось, что таким мог быть во времени, которое давно и безвозвратно ушло, до того, как стал счастливым парнем-с-шансом. до того, как бомбы начали падать с неба — падают по сей день, словно и не было конца той войне. быть мальчишкой десятилетним — безумие, но в последнее время безумной стала сама жизнь. стив продолжает упираться и упрямо мотать головой. всматривается, склоняет чуть голову делая оценивающий вид.  — с чего ты взяла что я их люблю? вам стоит лучше проверять свою информацию, агент романофф, — произносит с особой выразительностью её фамилию, выгибая брови; не одна наташа умеет вспоминать его полное имя и выговаривать с особенной интонацией это фирменное р о д ж е р с.  — просто рыжий идёт тебе больше, — пожимает плечами, наконец-то опуская чуть смущённый взгляд. недолго раздумывая, кивает головой на её вопрос. наташа извечно догадливая.  — ты говорила про сон очень убедительно, я повёлся. всё хорошо, это была сделка, он своё получит, раз уж у меня получилось тебя найти. даже без глаз он будет за тобой следить, от него не уйдёшь и я даже рад этому, — хотя бы кто-то за тобой присматривает, нат.  — из меня ученик безнадёжный, не знаю получится ли, — стив улыбается и отгоняя недавний прилив лёгкого стеснения и краски к лицу, всматривается пристально в черты её лица; пожалуй, ему никогда не стоит признаваться насколько трудно смотреть в глаза, ограничиваться овалом лица и невзначай не спускаться на слишком открытые части тела; пожалуй, он на грани — готов признаться, что дружба с женщиной порой чертовски невыносима. она улыбается, только за улыбкой что-то неуловимое прячется, что-то походящее на хорошо скрываемый страх. нечто из палитры человеческих эмоций ему знакомо, и страх в разнородных ипостасях встречался ч а с т о. хочется протянуть руку — поднимает осторожно _ незаметно, хочется пообещать, что всё обойдётся — врать не хочется в глаза, говорить одно, а думать совершенно другое. рука осторожно опускается обратно, потому что хочется, а сделать не хватает духу. пятиться, когда прошли половину пути — не соответствует его правилам. подавляя свои «хочется», продолжает наблюдать за ней. губы снова тянутся в улыбке от её смеха. 

— у него была эта штука, липкая и мерзкая, — пытается выдать что-то в своё оправдание, пусть настоящее оправдание и было. — такое разве что в ночном кошмаре может быть, огромная паутина, — его передёргивает от картинок-ужастиков в голове, что и подрывает, заставляет расхохотаться следом за наташей.  — просто я позволил сделать это, а сил у меня ещё достаточно! вот увидишь, увидишь, — выдавливает сквозь хохот, который, впрочем, длится недолго. люди иногда испытывают боль от сильного с м е х а, только случай совершенно не тот. он сканирует наташу внезапно серьёзно-хмурым взглядом, подпитывая чувство тревоги. а вскоре обрывается что-то внутри, обрывается от её голоса, от хлынувшей серьёзности и тяжести, какую они оба непременно ощущают. обрывается, потому резко поднимается, добровольно отрывает голову от её колен и усаживаясь рядом, заглядывает в её глаза. плотно сжимая губы, качает головой, будто не верит словам, а если и верит, не способен уложить _ осмыслить в своей голове. неожиданно остро пронзает чувство вины, решившее вздремнуть пока они дурачатся точно дети. должно быть, тони наговорил гадостей. не взбеси ты его, не было бы и этого. 

— я знаю, — тихо произносит, — это было жестоко. только... я никогда не разочаровывался в тебе. я верю тебе и зачастую больше, чем себе. человек, который говорит «мне не жаль, что ты сейчас не в тюрьме» не может предать, и будучи на свободе, я не мог не искать тебя. никогда... — обрывается, невольно взгляд опуская, — никогда не видел в тебе это слово... я даже произнести его не могу. не называй так себя, нат, — сипло шепчет, снова испытывая желание дотронуться руки. она отвлекает. отвлекает вопросом, который когда-то имел слишком большое значение. отвлекает воспоминаниями, врезающимися осколками в живую плоть — больно. стив тянет с ответом, казалось бы, с самым простым ответом на самый простой вопрос, какой задают люди при самых обычных обстоятельствах. в его глазах появляется какая-то грустная отстранённость, трагичность, отголоски крушения. 

— ты его помнишь? — глупо переспрашивает, растягивая губы в больно неуклюжей улыбке.  — конечно, я так хотел посмотреть его с тобой. 

стив предпочёл вытравить из памяти то время, когда зарождавшиеся чувства были неловко вырваны чьими-то руками — неизвестно, чьими. стив предпочёл винить чёртову работу, вынуждающую срываться с мест, ведь всем наплевать чем ты занимаешься, какие планы строишь на ближайшие часы (никто не говорит о днях, неделях, месяцах) — потому строить планы бесполезно, он перестал давно. стив иногда представляет жизнь, случись то свидание, пригласить на которое оказалось легче, чем могло казаться. он не собирался, не строил планов, лишь поддался порыву, поддался ярко вспыхнувшему осознанию того, что видеть её в своей квартире н р а в и т с я. они оба могли избавиться от одиночества, перестать взламывать _ менять замки, почувствовать себя хотя бы наполовину людьми. стив никогда бы винить не стал, догадываясь о том, что таится в потёмках её души, ведь ему пусть и малость, но известно о прошлом. предательское чувство подбивало иногда, будто никакого морроко не было. он упорно ломал себя и сломал. теперь они смотрят мюзикл, перед глазами то полупрозрачная пелена, то обрывки воспоминаний с обожжёнными краями, то разрывы снарядов и красивое, кукольное лицо исполнительницы главной роли. на фоне выдуманной драмы разыгрывалась самая настоящая, их собственная, не меньше заслуживающая сцены бродвея. 

— раз он рушится, не всё ли равно? — стив переводит взгляд, откликаясь на её голос и присматриваясь к линии профиля, очерченной светом экрана.  — как вы говорите: умирать, так с песней? уверен, на русском в этой фразе больше смысла, — усмехается, некоторое время игнорируя в о п р о с ы. день будто проклят воспоминаниями, а может быть вселенная намекает на то, что пора затянуть _ перевязать раны — больно сначала, а потом заживает. боль иногда необходима. 

стив не чувствует / не замечает её пытливого взгляда, уставившись в экран — разве что лица и сцены мелькают д р у г и е. надёжно вбил в голову что все шансы похоронены давно, — это убеждение ведёт по жизни, направляет, выстраивает барьеры до небес. быть может, брюс вовсе не исчез, уводя за собой джет, а где-то на другом конце света осматривает уютные семейные домики в паре с агентом по недвижимости. быть может, они все врут о том, что беннера на земле вероятно н е т, ведь ложь по поводу семьи клинта была удачной долгое время, пока её не развенчал сам клинт. я знаю, и он не согласился, — отвечает внутренний голос, а потом что-то щёлкает, заставляя очнуться. разумеется, не признается в том, что видел _ слышал, не спросит пропал ли беннер всерьёз или попросту его исчезновения является частью продуманного плана. спрашивать о таком жестоко, если вдруг ошибается, если мужчина которого она любит — исчез где-то в бескрайнем космическом пространстве. 

— да, — произносит неожиданно уверенно, — не вижу причин отказываться. часто сбежать — это то, чего хочется больше всего, а теперь я не вижу в этом никакого греха. я бы сбежал с тобой, — только на неё не посмотрит, продолжая гипнотизировать экран ноутбука. наверное, не стоило э т о говорить, не стоило делать из беннера парня-который-не-согласился. стоило проявить мужскую солидарность, роджерс. — недавно ты меня на пенсию отправляла, так что дай посмотреть, романофф, — хватается за шутливый тон точно за спасательный круг, выражая якобы недовольство. любовь для детей, тогда почему же … так хочется? 

⠀
н е б е с а   т а м   и л и   а д ?

стив почти уверен, что прикосновение чьё-то нереальное, пальцы сжимает чья-то рука во сне. он не видел ни лица, ни фигуры, даже силуэта, только чувствовал. ему удалось заснуть: усталость, оказавшаяся намного сильнее наконец-то повалила на подушку; в иной раз назвал бы этот вечер одним из лучших, когда они смеялись, дурашливо дрались как дети и смотрели слишком мелодраматический мюзикл. в конце таких вечеров положено засыпать с улыбкой на губах. а потом сквозь сон прорывается шорох, скрип матраса и руку кто-то крепко сжимает. он начинает просыпаться под раннее утро, скорее по привычке подниматься заодно с солнцем. переворачивается с бока на спину и обнаруживает с ужасом что половина кровати п у с т а я — мгновенно распахивает глаза. страх сильнее какого-либо кофеина. отрывается от измятой, слишком «тощей» подушки с гулко колотящимся сердцем и ещё сонным взглядом окидывает комнату в серой с оттенком синего дымке. цепляется за фигуру возле окна, совсем тёмную, но изящный силуэт наташи не перепутаешь с другими. сердце чуть унимается, позволяя постепенно выдохнуть и расслабить плечи, от напряжения окаменевшие. первые солнечные лучи набрасывают оранжевый контур, но фигура остаётся тёмной. он поднимается — кровать скрипит и предательски выдаёт, впрочем, это не имеет значения. подходит ближе, но останавливается в нескольких шагах, прячась в утренней полутьме. она видится ещё меньше, чем обычно; хрупкая, маленькая, только на вид безоружная девочка, которую хочется подхватить на руки и унести куда-нибудь, где живёт счастье и не ведутся бесконечные войны. стив знает почему иногда (всегда) спокойно доспать несчастный час невозможно — кошмары будят. они все встают не по будильнику, не потому что п о р а, ведь за окном новый день, а потому что кошмарные сны похлеще любого монстра. только от знания не легче, как и от своего бессилия. он ничего не говорит, ничего не делает — она попросила. он подавляет желание приблизиться и чувствует только как сердце ноет. похоже, его собственный кошмар с две тысячи двенадцатого не собирается заканчиваться, он попросту не может проснуться. 

— потому что я не хотел об этом говорить, думал, что сам справлюсь, всё ждал, когда придумаю что-то гениальное и разберусь никого не втягивая, — садится рядом спиной к солнцу, избегая зрительного контакта. внимательно прислушивается к её свисту, а потом пытается повторить и неловко улыбается. было что-то до глубины души трогательное в этом свисте. — нет, — мягко, качая головой, — если выберемся — отправимся в петербург за земляникой. мы должны разобраться с этим. 

стив до последнего будет отрицать _ спорить, верить за двоих, только не в систему, а в личное. верить в то, что она заслуживает лучшей жизни, свежей земляники и приятных сновидений по ночам.

⠀
в е р н у с ь   л и   я, —
к т о   м о ж е т   м н е   о т в е т и т ь ?

рюкзак заметно «похудел», когда роджерс вынул скомканный тёмно-синий костюм. бунтарский дух в нём как никогда разбушевался. не жалея силы, избавился от всевозможных нашивок, напоминающих об этой стране _ системе _ символе и даже логотип мстителей был уничтожен. звезду на груди мастерски выкроил, словно всю жизнь подобным и занимался; однако пусть остаётся что-то в образе, напоминающее символ америки, который теперь становится истинным предателем. пусть ложь станет п р а в д о й. костюм влияет д у р н о, роджерс почти в бешенстве, когда цепляется взглядом за огромные, расползающиеся по её телу лилово-синие пятна, сплошные синяки да ссадины. роджерс досадует на самого себя. не уследил. бездействовал. п о т е р я л. слишком поздно нашёл. следовало ожидать равнодушной реакции наташи — она не меняется и не отступит в последний момент, когда джет стремительно приближается к конечной точке. позже разберёмся, — успокаивает он себя дурацким обещанием, вполне осознавая, что «позже» может не наступить. единственное обещание самому себе, на котором продержится точно «умирающий» автомобиль без топлива, глохнущий через каждый метр. стив снаружи может быть цел и невредим, зато внутри у б и т. стихия, бушующая под ними, выглядит зловеще, предупреждает будто — тёмные волны, гоняемые ветром, походят на неугомонных чудовищ, разевающих то и дело пасть; приглушённый гром сотрясает сплошное тёмно-синее пространство и джет заодно. стив некоторое время отстранённо всматривается в ужасающий перед собой вид, а потом надёжно задавливает всё живое _ протестующее, сосредотачиваясь лишь на одной цели. он обещает себе, что пойдёт за ней на дно, если понадобится. становится легче. они в последний раз обговаривают план, закрепляют детали, он снова соглашается и снова утешается тем, что команда _ семья будет вызволена, а они уйдут в м е с т е. только вместе, иначе он её не отпустит. хочешь играть в равнодушие, нат? тогда сыграем, я не боюсь, мне уже доводилось у м и р а т ь.   

— идёт, — я не буду спасать тебя, не буду спасать н а с.   

⠀
т е п е р ь   я   в и ж у   ч т о   д л я   м е н я   в а ж н е е   в с е г о :
[ э т о   я с н о  к а к   б е л ы й   д е н ь ]
м е с т а   г д е   я   п о б ы в а л   //   л ю д и    к о т о р ы х   я   в и д е л

стив сосредоточено осматривается, выпрямляя спину и явно ощущая отсутствие одного важного элемента каждой битвы — щита. [float=left][/float] рукам чертовски непривычно — болтаются в воздухе, пальцами так и хочется что-то покрепче с ж а т ь. стив впервые без щита. пора привыкать или напротив, отвыкать. смахивает холодные капли со лба, а они продолжают срываться с мешающих несколько слипнувшихся волос. оборачивается, чуть нахмуривается, склоняет голову к плечу не совсем понимая, что происходит. он благополучно забыл об её ш т у ч к а х. наташа до боли с в о я, до боли знакомая, та самая романофф с которой ему довелось работать больше _ дольше, чем с кем-либо из команды. он хорошо знает наташу и в этом кроется огромная проблема. стив качает головой что неизменно значит «ты неисправима» и переводит взгляд на тёмный горизонт. 

— все мы немного позеры, — об этом сообщит любой, носящий чудной костюм и звание мстителя. — откуда ты только взяла это? вряд ли сама придумала, — озадаченно произносит, наблюдая за тем, как она поднимается. стив в с ё решил, поэтому спокоен, почти невозмутим. стив впрочем, не сомневается, что достичь цели получится, а дальше будь что будет, даже если разгорится синее пламя. ловит пропуски, но, прежде чем сделать выбор внимательно смотрит на неё. не собирается прощаться. не сейчас. может быть, немного позже.  — удачи, агент романофф, — стив слабо усмехается. 

некоторое время он разбирается с затейливой техникой, понимая, что разобраться с сенсорным телефоном или заказом в интерне-магазине намного п р о щ е. выручает то ли настойчивость, то ли осознание что времени слишком мало и сорвать операцию своей безнадёжностью, медленной сообразительностью недопустимо. маска тонкая, почти не ощущается кожей, словно и нет никакой маски, никакого чужого лица. наверное, она не узнает, что стив выбрал того, кто справа. тело приходится оттащить, опасливо озираясь по сторонам. а потом сделать то, что не доставляет совершенно никакого удовольствия — позаимствовать верхнюю хотя бы одежду. вот тебе и бунтарский дух которого никто не увидит, — раздаётся в голове обиженно. проверяет наличие едва заметного наушника в ухе — никто не отменял лёгкую панику да паранойю. убеждается что связь налажена и приступает к следующему этапу под названием «ожидание». группка охраны слишком увлечена обсуждением последней игры в карты за обедом, чтобы заметить присоединившегося, казалось бы, своего. стиву чертовски неудобно, предательски вылетает из головы факт, что лицо его изменилось, что не придётся со всеми драться — только бы не сработали рефлексы. каждый взгляд в его сторону заставляет напрячься. шпион из него действительно паршивый. едва ли продержится долго в логове врага, не выдержит этих изучающих _ оценивающих взглядов, иногда кажущихся подозревающими. впрочем, самое сложное позади и он попадает внутрь, выдержав испытание — процедуру смены охраны. старший охранник с каким-то диким волчьим взглядом осматривал каждого и до того пристально, что роджерсу пришлось сжать кулаки, задавить внутри порыв разоблачиться и в панике сообщить что всё пропало. оказавшись в пустом и холодном коридоре, он наконец-то может позвать её, продолжая, разумеется, оглядываться по сторонам опасливо _ настороженно. 

— я внутри и мне здесь не очень нравится, — признаётся он, объятый холодом тёмного коридора, где пахнет железом и какой-то безысходностью. отправиться на дно внутри этой огромной, изолированной, герметической коробки совсем не хочется. уходить так красиво, верно? наблюдая за персиковым закатом и прислушиваясь к шуршанию волн. её «сукин сын» чуть было не относит к себе самому, и только слыша продолжение фразы тихо выдыхает, закатывает глаза, решая на сей раз воздержаться от типичного капитанского «не выражаться». ему самому нравится иногда обзываться. — принято, нат, я иду, — откликается бодро _ уверенно, наконец-то располагая точной информацией, что способствует поднятию боевого духа. свет в конце бесконечного, тёмного тоннеля наконец замельтешил. срывается на бег — времени расхаживать н е т, да и место для прогулок совсем не подходящее. вспоминает планы, которые пол ночи рассматривали — ему запоминать, хранить в коробке памятной снимки несколько легче. подбегает к лифту, грузному и громыхающему не менее зловеще чем гром за непробиваемыми, стальными стенами.  — сукин сын, — вторит наташе заходя в железный, не вызывающий доверия ящик, называемый лифтом. ошейник — это слишком. запереть их здесь — это слишком. стив готов тот самый ошейник, какого ещё не видел, надеть на шею росса и поиздеваться над ним всласть — наверняка ошейник не только для красоты и оснащён различными функциями. стив внезапно и весьма ощутимо не жалеет, что находится на свободе, что пошёл против системы, что прослыл преступником. лучше уж преступником затаившись на дне, чем чудовищем в маске доброжелательности. «делать то, что правильно» больше не работает, потому что «правильно» переходит в с е границы. стив категорически не согласен с этой необходимостью. не согласен. прислоняясь затылку к холодящему металлу, едва заметно улыбается. «правильно» теперь имеет совершенно другой оттенок, а его жизненный курс изменился на триста шестьдесят градусов. как прежде не будет. 

стив на своём пути расправляется с охранниками, которые замечают неладное. разумеется, слишком решительно шагающий человек и открывающиеся двери да заслонки — это подозрительно, так быть не должно. стив, взбесившийся, раззадоренный чертовым ошейником превосходно справляется без своего неизменного «напарника» — щита. сыворотка из пробирки голубого цвета что-то да значит до сих пор, и благо её создавал не говард старк. стива не терзает совесть. стив делает то, что обещал доктору эрскину когда-то очень давно. пробирается _ пробивается вперёд, выходя из густой темноты с широкой усмешкой на лице. усмехается системе. усмехается россу и правительству с их вечными идеями, которые актуальность для роджерса растеряли. камеры открываются — спадает с плеч тяжесть, какую тащил на себе до этого момента. открыть камеры — основная задача, а дальше не маленькие, дальше они, натренированные наташей и стивом, смогут за себя постоять. слишком вдохновлённый успешностью миссии забывает, что случаются п о д в о х и, что преимущество зачастую на правительственной стороне. впрочем, всё теряет значение, ведь он решил, что главное, а что второстепенное. 

вы засадили их в клетку… как зверей.

передёргивает. внутри расползается холод и чёрная, зияющая дыра. стив смотрит на ванду — верно, в ошейнике, точно з в е р ь. переводит взгляд на сэма и клинта — храбрятся, держатся, только похудели несколько, осунулись, измученные. оборачивается, глядя на скотта лэнга, который попадает в столь масштабную передрягу впервые, чего определённо не заслуживает. вспоминает неуклюжее рукопожатие, восхищение во взгляде и словах и собственную потерянность — на сэма оглядывался постоянно, определённо смущённый. а потом подставил, а потом лэнг оказался з д е с ь, как и все они. 

вы собираете этих людей, потому что боитесь их?

сигнал тревоги раздаётся повсюду. мигают красным лампочки, слышатся голоса наперебой и топот тяжёлых ботинок. правительство сделает всё, чтобы не выпустить их. они сделают всё, чтобы не остаться здесь. сэм принимает позу боевой готовности, клинт сжимает кулаки, ванда пусть и контролируемая, всем видом демонстрирует что готова биться. только лэнг неловко мнётся, пытаясь подобрать вероятно позу героя готового к битве. стив оборачивается, чувствуя всем существом приближение армии надрессированных псов, не иначе. 

— что будем делать, стив? — сипло спрашивает сэм, заведомо зная ответ. 

— биться, — ожидаемо уверенно произносит стив. 

и они бьются, потому что выход лишь один и его необходимо освободить. прорваться получается, значит охрана не такая уж первоклассная в самой защищённой _ надёжной тюрьме. они перехватывают оружие из слабеющих рук, отбрасывают временно обездвиженные тела и тогда становится проще чем справляться одними кулаками. особенно для тех, кто кулаками работает не очень — лэнга бы подтянуть. они почти достигают цели, однако роджерс тормозит, как и собирался, как решил ещё на джете, схватив наташу за локоть. роджерс дальше не пойдёт. шум в наушнике только убеждает в этом, заставляет остановиться более резко. 

— сэм, уходите! отбивайтесь и уходите! — норовит перекричать воцарившийся гомон из голосов, очередей пуль, электрических разрядов и громыхающего неодобрительно грома снаружи. — не страшно... ничего, всё в порядке, — опускает руки ему на плечи, заглядывая в глаза, — я просто должен вытащить её. если не уйдёте, всё будет зря, слышишь? считай, это мой последний приказ, — ударяет ободрительно по плечу и разворачивается, не дожидаясь ни ответа, ни реакции, надеясь только на благоразумие и дремлющее упрямство уилсона. стив удаляется, бежит, отбивается если требуется, видя перед собой одну только наташу и синяки, расползающиеся по её телу. 

«у нас, героев, есть отвратительная черта... нет-нет, пожалуйста, нет... мы обожаем жертвовать собой». 
даже не надейся, уходить будем вместе. ты построишь баррикады, но я всё равно прорвусь.

♫ j e m
24