///
/////
Страница: 1
Сообщений 1 страница 4 из 4
Поделиться32020-04-16 00:09:51
мы приближаемся к айсбергу.
маленькая белая верхушка становится всё ближе, но на самом деле он был под нами всё это время.
Доктор Ричардсон: вы когда-нибудь рассказывали правду о своей семье? |
⠀ ⠀Никогда не любил говорить о терзающем страхе, не мог признать, что нахожусь в его плену, теряю контроль над ситуацией балансируя где-то на грани между здравым смыслом и безумием. Я до последнего отрекался от прошлого, следующего за мной большой тенью. Никто не видел моих монстров, может быть потому, что они засели глубоко внутри и у меня получалось их сдерживать. Моя жизнь описывалась краткой, немного драматичной легендой в которую все охотно верили, а я не испытывал стыда — сам свято верил в каждое слово, не допускал мысли что мои слова правдивы где-то на двадцать девять процентов. Это называется ложью, и только сейчас я могу произнести уверенно слово «ложь». Постепенно страхи плодились — из одной лжи вытекает другая, разбившееся стекло разлетается на множество мелких осколков и появляется возможность, нежелательная, опасная возможность пораниться. Я принимаю это как последствия содеянного, надо было крепче держать в руках то, что разбилось.
⠀ ⠀Моя семья ограничивалась матерью и мной, может быть за семью следует принимать её родителей, они всегда поддерживали нас. В моей памяти остались мы — нас двое, колесим по Америке, останавливаемся в мотелях, снимаем квартиры, в которых стойкий запах сигаретного дыма, сырости и кофе. Запах кофе преследовал нас повсюду, моя необратимая зависимость началась где-то в четырнадцать. После моих пятнадцати мы осели в Монтерее. Наверное, была в этом своя романтика для матери — домик неподалёку от берега, работа за столиком в кафе пока я был в школе. Отец оставался для меня загадочным существом даже в пятнадцать. Она никогда не говорила о нём, была дурным примером, когда врала что не знает его имени. Страхи в нашей семье передаются по наследству.
Пациент: вы когда-нибудь слышали о «гене убийцы»? Нет, я не пытаюсь сказать, что у меня ген убийцы. Мой отец никого не убивал, но был плохим парнем. Очень плохим. |
⠀ ⠀Ощущать нутром страх самого близкого человека — это невыносимо, бывает. Сомнения, подозрения, недоверие — всё это несмотря на то, что наши отношения были тёплыми. Я воздвигал планы на будущее с уверенностью что смогу обеспечивать её, позволить сидеть в кафе не за помятыми, засаленными бухгалтерскими документами, а за чашкой кофе со взглядом на бирюзовый горизонт. Она заслужила, но смотрела на меня и мои попытки с едва уловимым сожалением, будто извиняется. Я понял за что только спустя время, а тогда продолжал готовиться к экзаменам. Знаете, тот самый отрезок жизни о котором вспоминаешь с облегчённым выдохом, потому что никогда не вернёшься в то время и никогда больше не будешь горбиться над учебниками. Мне нравились футбол и механика, но разве у меня был выбор? Доказать то, что я не отражение своего отца — это важнее.
Доктор Ричардсон: вы поступили в юридическую школу и насколько я знаю, благополучно прошли этот путь, родители вашей матери оплачивали обучение. |
⠀ ⠀Никто не любит задир, верно? Мы держимся подальше от подозрительных, неприятных нам личностей, особенно если имеем некоторые основания. Я был уверен, что основания имелись у каждого. Казалось, мою предысторию знают все, казалось, не более, потому что никто, ничего не знал. Хорошие девочки не позволяют плохим мальчикам взять их за руку, даже приблизиться. Необоснованный страх, родившийся в неопытном, совсем ещё молодом человеке подтолкнул к первой лживой истории. Все студенты расспрашивали друг друга о родителях, хотели похвастаться — обычные люди с обычными историями не учатся в юридических школах. Я придумал свою историю, немного приукрасил, зачеркнул отталкивающие, пугающие слова и выиграл медленный танец. До сих пор не могу понять, что меня увлекало больше: ложь или танцы. Свадебный танец мы репетировали два месяца. Я держался превосходно, чувствуя себя тем самым белым листом, чистым, незапятнанным, обычным.
Доктор Ричардсон: вам было страшно? |
⠀ ⠀Мне удалось вычеркнуть из жизни не слова, даже не строки, а несколько страниц; даже не вычеркнуть, скорее вырвать, но где-то сохранить, спрятать, вдруг пригодятся. Семья в двадцать с небольшим — это огромная ошибка, мы были молоды и глупы, более опытные люди не могли нас остановить. Не могли запретить. Каждый день я мысленно, в душе сокрушался, жалел об этом, расстановка приоритетов никому не понравилась; молодым людям положено заниматься собой, своей карьерой, а не выяснением отношений под аккомпанемент бьющейся посуды. Сервиз — свадебный подарок. Усталость от совместной жизни была невыносимой. Единственный момент, вынудивший забыть о своих сожалениях — рождение сына. Тогда я не ощущал ни страха, ни последствий своих ошибок.
Доктор Ричардсон: как вы переживали развод? |
⠀ ⠀Под нами был айсберг, и его верхушка поднималась очень медленно, очень незаметно. Всю жизнь я провёл в сожалениях, словно был зависим от них, а это похлеще кофе без сахара. Сожаление раздирает тебя всего изнутри, кофе только сердцу вредит. Мне следовало присматриваться к нему, признаться себе в том, что унаследовал этот дикий страх. Добившись желаемого на юридическом поприще, оказавшись за рабочим столом в офисе окружного прокурора я снова забылся. Расследовать убийства — это очень увлекательно, настолько что не замечаешь поблизости зарождающееся пламя, не ощущаешь едкого запаха гари. Дым повсюду, а ты ослеплён вспышками, ведь выходя с победой в руках из здания суда угождаешь прямиком в объективы журналистов. Я позволил себе думать, что мои страхи оправдались и теперь бродят вокруг вполне реальные, скалящиеся и грозные. Уверенность в том, что склонность к насилию передаётся была непоколебимой и наверное, чертовски глупой.
Доктор Ричардсон: перед тем, как всё это произошло, вы женились снова? |
⠀ ⠀Я слышу этот вопрос каждый день, будто знакомых и соседей не может интересовать что-нибудь другое. Например, собираемся ли мы развести настоящий английский сад перед домом. Все подозревают нас, или те самые тени преследуют меня вызывая опасения, иллюзии, снова страх. Мне страшно, когда кто-то стоит за спиной, кажется презрительный взгляд оценивает, определяет могу ли я находиться здесь, могу ли жить в этом городе с незапятнанной репутацией. Этот город чист, а моя семья запятнана и нам приходится с этим жить. Приходится подавлять волнение перед входом в супермаркет, потому что в супермаркетах в наши лица летели плевки, и конечно же, существует ещё множество локаций с неприятными воспоминаниями.
⠀ ⠀Мой сын не мог оставаться там, где его лицо вызывает ассоциации со словом «преступник»; более того, его запомнили как преступника и это пятно не отмыть, равно как и краску с фасада нашего дома. Надписи только потускнели. Мы продали тот дом, но продать и поменять жизнь не можем. По правде говоря, вся наша семья — виновные. Будь ты невиновен с десяток раз, клеймо остаётся навсегда. Переезд — это большее, что мы могли сделать, что немного спасает всех нас, смягчает падение. Мы постоянно падаем.
Доктор Ричардсон: вы довольны сейчас своей работой? |
Поделиться42020-07-30 23:14:37
STEVEN GRANT ROGERS
Стивен Грант Роджерс
chris evans
▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ человек другого времени. человек, который считает интернет полезной вещью. маленький парень из бруклина, который был слишком глупым и слишком храбрым, чтобы не избежать драки. неизвестный художник, картины которого останутся пылится в дальних углах души. простой смертный, просто ломающийся изнутри, но никогда не позволяющий другим узнать об этом. единственная панацея — его друзья, не позволяющие быть одиноким. да только хроническая боль вечна, диагноз — неизлечимо. жить без войны — неизлечимый страх. парень, у которого много нерешённых проблем, но он пытается использовать здоровые механизмы преодоления, чтобы быть способным сражаться. врождённое чувство долга, мрачные картины прошлого из нелепых, небрежных, резких мазков. честь и смирение — навязанное с ранних лет, глубоко укоренившееся, вросшее и загнанное в мозговую подкорку. отчаянные поиски потерянного себя, бесконечные попытки стать своим, не видеть кошмары, которые нашёптывает война. война никого не щадила, даже парня в сине-красном трико, который однажды получил «всего лишь шанс». неидеальный, совершающий одну ошибку за другой, неизменно принципиальный, убеждённый, наивно-искренний, совершенно обычный замкнутый экстраверт; но однажды способный пойти против, выразиться не самым приличным словом, дать отпор не силой, а словом, выставлять угрозы тем, кто стоит на его пути; на пути к тому, что для него дорого и бесценно в огромном, чужом мире. ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ ▣ |
песня, цитата или что вам хочется для вдохновения?
МЕСТО ДЛЯ ВАШЕЙ ИСТОРИИ
Меня зовут Стивен Грант Роджерс. Я из Бруклина. Уверен, моё имя вы сможете узнать только читая эти записи, потому что такие слабаки как я, не становятся действующими лицами истории. Мой день рождения 4-го июля, 1918 года. Я никогда не видел своего отца. Он ушёл на фронт и, как бы сильно мы его не ждали, не вернулся. До конца войны оставалось шесть месяцев. Не самое благополучное время для появления детей. Мы с матерью оказались в безопасном месте, однако он находился в эпицентре ада и писал письма чуть ли не кровью, сидя в окопах. Письма пахли сырой землёй, гарью и разорванными снарядами, иногда железом, иногда слезами. Можно ли почувствовать запах слёз? Поверьте, можно, если вам пишет любимый человек и вы знаете, что он никогда не вернётся. 1-го сентября 1918 года её любимого человека и моего отца не стало. Моё второе имя — это его имя, а я — его копия, заставляющая её помнить о нём до последнего дня жизни.
Я любил рисовать. Постоянно рисовал. В детстве у меня не было чистых холстов, альбомов и карандашей; только стены, дороги, газеты, салфетки, и куски углей. Подруги матери восхищённо ахали, вторя «дорогуша, у тебя талантливый мальчик», а она гордилась и первые заработанные копейки истратила на пару серых карандашей. Найти работу, впрочем, было непросто. Я никогда не спрашивал, насколько тяжело ей, потому что знал — очень тяжело. Знал, и был бессилен. Наши жизни несколько изменились, когда на пороге однокомнатной, весьма скромной квартиры появился джентльмен в плаще и шляпе; рукоять его трости сияла настоящим изумрудом. Он назвался братом Гранта Роджерса, извинялся за затянувшееся ожидание и корил себя, как мне казалось, отчасти притворно. Лишь его покровительство могло обеспечить мне будущее. Мы никогда не ладили.
Нищий и тощий студент-художник, срисовывающий осень в свой затасканный блокнот. Я был невидимкой в академии, призраком, слоняющимся по углам; меня никто не замечал и мне это нравилось, нравилось быть незаметным, тихо существующим в собственном мире. У меня не было друзей, только холсты, краски и карандаши, только времена года и несуразные строки стихов. Поэт из меня не очень. Если кто-то пытался со мной заговорить — тщетно. Они пожимали плечами, смеялись и уходили; мне не хотелось ни друзей заводить, ни вертеться в их кругах. Детям, рождённым в годы войны непросто выжить даже в мирных условиях; война — это клеймо на всю оставшуюся жизнь, шрам, который никогда не затянется. Бывает, ночами я слышу разрывы снарядов и пулемётные очереди, а ведь я даже не был на войне.
Я не задумывался, какой будет моя жизнь. У меня не было планов, только слабая, едва заметная цель и каике-то чистые, пылкие, юношеские желания. Я хотел быть полезным, хотел отслужить своё.
Мама любила быть оптимисткой, любила сказки и знала, что я никогда в них не поверю. Когда у меня был паршивый день, она позволяла улечься на своих коленях, излить всю душу, почувствовать себя дома, в тепле; она говорила, что «сегодня» пройдёт, но «завтра» однажды не наступило. Завтра она умерла. Сара была медсестрой и когда снова прогремела война, она мужественно и твёрдо решила кинуться в ад, в сторону передовой, чтобы спасать тех, кто ещё может вернуться домой. Я узнал об этом из оставленной записки, потому что, несмотря на своё бессилие и слабость, я бы не позволил ей выйти из дома; я бы пошёл на всё, только бы она осталась дома. Некоторые вернулись, она же осталась там и навечно, похороненная в сырой, пропитанной кровью земле. Туберкулёз. Моя мать умерла от туберкулёза. Её даже не война убила, а настигнувшая судьба, от которой никто не может убежать. Я тоже не могу бежать от неё.
{ Стивену было двадцать один, когда началась война и перевернулась страница его невзрачной, серой жизни, выражающей вселенское равнодушие. Однако, он никогда не был равнодушным, никогда не думал, что ему всё равно; напротив, Стивену Роджерсу постоянно было не всё равно. }
Моя решительность не знала границ. Если мне и суждено погибнуть, то на войне, на фронте, там, где похоронены они. Сама судьба будто подсказывала мне, нашёптывала «твоё место там» и я не стал ей противиться. Моё место было только на войне, в рядах бесстрашных и отважных. Многие очутились здесь против собственной воли, а я горел желанием, надеялся на отметку «пригоден» с первого же раза, наивно полагал что на многое можно закрыть глаза, ведь именно такие солдаты им нужны. У меня было всё: огромное желание быть нужным, мужество, вера, цель и побуждение, причина — я был очень недоволен положением дел, в особенности приходом Гитлера к власти. Я мог не делать ничего или сделать хотя бы что-то, у меня было и есть до сих пор достаточно энтузиазма, чтобы ринуться в бой. Но, не было кое-чего важного — физической подготовки.
— Стивен Роджерс?
Слышит своё имя, мгновенно складывает газету и подрывается пулей со своего места, а остальные усмехаются в спину, поговаривая что «детям здесь не место». В чём-то они были правы: хлипким, слабым, умеющим только карандашами по бумаге водить, здесь не место. Он верил лишь в свой непоколебимый настрой и боевой дух, уверенный в том, что такого больше нет, другие совсем на него не похожи, его стремления выше остальных.
— Академия художеств...
Голос прозвучал очень неуверенно, а бровь военного врача вопросительно выгнулась.
— Чем только не болел этот ребёнок, — комментирует он, скользя взглядом по списку болезней, которые носил этот мальчик, не иначе. — А если на фронте сляжешь? Мало того, физические данные не сходятся, так ещё и иммунитет слабый. Мальчик мой, что ты здесь делаешь?
— Прошу вас, дайте мне шанс. Мне нужно туда.
— А мне нужно, чтобы ты жил. Поверь, так будет лучше. Если поставлю отметку, стану убийцей.
—Но...
— Непригоден. Следующий.
Непригоден. Непригоден. Непригоден. На протяжении трёх лет войны я пытался и мои попытки были заблаговременно обречены на провал. Всем хотелось спасти мне жизнь, все возомнили себя героями, считая самым геройским в мире поступком «отправить мальчика домой»; никто не замечал ни моего воодушевления, ни истинного бесстрашия, ничего, что пылало во мне неустанно, все четыре года. Кажется, скоро я приобрету сомнительную известность как непригодный к службе Стивен Роджерс, и об этом наверняка напишут в газетах. Парень-безумец в сотый раз явился на осмотр. Уверен, последний офицер на плечах которого красовался белый халат, а в руке была заветная печать, именно так и подумал. Безумный. Я сам не уверен, нахожусь ли в ясном сознании или действительно, начинаю сходить с ума. Я был готов на всё и просил их сделать что-то, но в ответ слышал «непригоден, иди домой, рисуй картинки», будто они даже не пытались воспринять меня всерьёз. Однажды я был всерьёз обижен на весь свет за то, что не родился высоким, сильным и здоровым, а потом осознал, что это и делает меня ребёнком. Рисовать картинки? А что я мог рисовать? В моём блокноте наброски из резких штрихов, и в них вы сможете рассмотреть линии фронта, портреты неизвестных, безымянных солдат, самолёты и задымлённые горизонты. Мой отец был там, моя мать была там, и я должен быть там.
Баки был моим хорошим другом и постоянным спасителем из передряг. Если твой друг Баки, ты можешь чувствовать себя увереннее и позволять себе немного больше. Наверное, поэтому, когда он был рядом я мужественно лез не в своё дело, а потом очень мужественно пытался отбиваться. Однако, отбиваться с результатом мог только Баки. Баки. Ему повезло намного больше: высокий рост, хорошее телосложение, нормальный вес и болел он только в детстве, весьма редко. Его сразу же забрали в армию, он мог хвастаться красной отметкой «пригоден», но не хвастался. Несмотря на это, я завидовал ему до покраснения от злости; завидовал, досадовал что он смог, его взяли, а меня нет. Я продолжал пытаться, теперь запивая свои провалы по вечерам шнапсом, в компании лучшего друга. Я не стал ближе к своим целям и желаниям, и это постепенно убивало, подталкивало к отчаянным действиям. Только отчаявшись я мог поступиться собственными принципами.
Да, подделывать данные о себе не очень хорошо, скорее плохо. Фальсификация личных данных карается законом.
— Рвётесь за океан? Нацистов пострелять?
— Что, простите?
Он резко закрывает папку, поднимает взгляд и произносит своё имя.
— Доктор Авраам Эрскин.
Подходит к Стиву, протягивая раскрытую ладонь.
— Я представляю стратегический научный резерв.
— Стив Роджерс.
Хватка доктора, кажется, крепче чем у самого Роджерса. Впервые кто-то смотрит на него с пониманием и так крепко жмёт руку, словно пытается дать шанс, подарить надежду, которая всё-таки угасала. Он улыбается и отходит, снова открывая ту чёртову папку с фальсифицированными данными.
— А вы откуда?
Кто же знал, что отныне и на долгие годы это его излюбленный вопрос при знакомстве.
— Из Куинса. Угол 73 и Утопия Парквэй. А вообще, — поправляет очки, — из Германии. Вас это беспокоит?
Роджерс мотает головой.
— Нет.
— А вы откуда, мистер Роджерс, м? Из Нью-Хейвена? Или... из Парамуса? Пять медкомиссий в пяти разных городах.
Стив не решается перебить и сказать правду, впрочем, правду за него сказали.
— Там что-то напутали.
Последние попытки защититься, или защитить свой последний шанс?
— Меня интересуют не результаты медкомиссий, а пять попыток. Но вы так и не ответили на мой вопрос, — закрывает папку, — хотите ли вы убивать нацистов?
Вопрос звучит твёрже, чётче, тон говорит о том, что ответ обязателен.
— Это что, тест?
— Да, — доктор кивает.
Роджерс не находит сразу что сказать, но сердце подсказывает что стоит сказать правду, что шанс действительно единственный и последний. Шанс, предвещающий нечто невообразимое, быть может то самое«сделайте что-нибудь».
— Я никого не хочу убивать. Ненавижу подонков, кем бы они ни были.
— Что ж, уже много больших парней сражаются на этой войне. Может, нам именно малыша не хватает?
Стив ничего не говорит, но смотрит глазами, полными надежды и мольбы. Был бы он чуть больше ребёнком, наверняка заявил, что «вы абсолютно правы, именно меня вам не хватает». Он молчит, затаив дыхание и заставив замереть сердце в ожидании.
— Могу предоставить вам шанс. Только шанс.
— Я согласен!
Несомненно, он согласен, иначе быть не может.
— Так, где наш малыш живёт... на самом деле?
— В Бруклине.
— Поздравляю, солдат.
1А — годен без ограничений.
Он едва верил в это, едва верил и едва дышал, но теперь по-настоящему выдох с облегчением.
Да, я был не самым бравым, выдающимся солдатом. Ни навыков, ни подготовки, ни выносливости. Я был всего лишь непоколебимо настроенным, беспрекословно подчиняющимся, серьёзным мальчишкой. Тренировочный лагерь в первые дни был настоящей пыткой: ползти в грязи, тащить на себе снаряжение и держать в руках тяжёлое оружие, бежать в полном обмундировании, с набитыми рюкзаком за спиной, отжиматься до ста раз и никак не меньше. Я не собирался сдаваться, бежать вперёд, даже если медленнее всех. Мне ведь, дали шанс, всего лишь один шанс. Я не мог проиграть, не мог подвести доктора Эрскина. Всего лишь шанс. Я буду утопать в грязи, буду задыхаться от быстрого бега на большие дистанции, буду промазывать стреляя из пулемёта, но ни за что не остановлюсь. Вы никогда не сможете понять меня, но я и не требую вашего понимания. У него спрашивали, что я здесь забыл, моей кандидатурой были недовольны, и я знал об этом, знал, потому изматывал себя до последней капли сил. Результаты никого не впечатляли, никого кроме него.
Он выбрал меня, именно меня из всех остальных. Знаете, почему именно я?
Сыворотка развивает всё, что внутри. От неё хорошее становится великим. Плохое — ужасным. Поэтому, выбрали тебя. Ведь сильный человек, который обладал силой всю свою жизнь теряет уважение к этому дару. А слабый человек знает цену силе, и обладает состраданием — доктор Авраам Эрскин. Он сказал мне это. Я до конца не осознаю, через что мне предстоит пройти. Через что? Кем или чем я стану... завтра?
❝ Мы начнём с серии микроинъекции в основные группы мышц испытуемого. Введение сыворотки повлечёт мгновенное изменение клеток. Затем, для стимуляции роста испытуемый будет пронизан вита-лучами. ❞
Испытуемой — жуткое слово, но именно испытуемыми я был, и отчасти следовало полагаться на удачу, только она могла меня спасти и сотворить чудо.Пять, четыре, три, два, один. Острые шипы вонзаются в кожу, из ампул выходит синяя жидкость и проникает внутрь, в подкожный слой. Было больно, невероятно больно. Он даже представить не мог, насколько болезненной может быть эта процедура. До потемнения в глазах и верного умопомрачения. Эта боль была лишь началом всего. Сыворотка разливается внутри, наполняет клетки, и чтобы она заработала, следующий этап был неминуем. Он оказывается закрытым в большой капсуле и, пожалуй, самое жуткое, самое страшное то, что отступать назад поздно. Впрочем, ему хватает гениальности спросить, не поздно ли сбегать в туалет. Роджерс настроен как никогда решительно, едва пережив самую обычную инъекцию и ввод сыворотки в мышцы. Они продолжают. Он глубже вдыхает и закрывает глаза. Излучение десять процентов, двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят. Жизненные показатели в норме, а кажется, подавно и далеко уклонились от нормы. Его будто разрывает изнутри и с каждой секундой становится невыносимее, больнее, жарче. Спёртый воздух, капли пота по вискам, влажная чёлка липнет к лицу, но всё покажется ерундой в сравнении с этим слепящим облучением. Шестьдесят, семьдесят, невероятно яркий свет распространяется по лаборатории, заставляет наблюдающих прикрыть лицо или вовсе отвернуться. Семьдесят процентов. Это становится крайне нестерпимым. Все границы стёрты, он за рамками собственных сил и возможностей терпеть боль. Вырывается крик, просто вырывается, потому что так терпеть намного легче. Кричать и терпеть. Они испугались. Они чуть не испортили всё, чуть не отняли его единственный, последний всего лишь шанс.
— Вышло?
Он не видит, но ему важно узнать результат, ему важно узнать, что всё вышло и никто не отнял шанса, возможности; если ничего не вышло, готов вернуться в капсулу и пройти через эту пронизывающую боль ещё раз, ещё раз, пока не выйдет.
— Да. Думаю, получилось.
— Точно получилось.
Подхватывает Говард Старк. Стив тяжело дышит до сих пор, плавая в кромешной тьме, а надо было всего лишь раскрыть глаза. Он, кажется, должен почувствовать нахлынувший прилив сил, а вместо того прилив слабости и головокружение. Хотелось по-детски спросить: это пройдёт? Наконец-то разлепляет веки, осматривается, но всё вокруг плывёт и смешивается в один комок шума. Вдох. Выдох. Шумный выдох. Шумный вдох. Кто-то спросит, как он себя чувствует, ответ последует вполне в его стиле.
— Выше.
А потом раздался взрыв и на мелкие осколки разлетелось не только стекло, но и вся жизнь. Он ещё долго будет собирать эти осколки в единое целое, чтобы понять кем является на самом деле и что ему необходимо свершить, чтобы быть полезным.
Доктора Эрскина застрелили. Убили человека, который дал мне один шанс; один шанс изменил всю мою жизнь. Слабый, получивший силу, будет ценить этот дар, будет сострадательным и об этом напомнил доктор, указывая пальцем в область моего гулко бьющегося сердца. Оно бешено колотилось, едва выдержав нагрузку заработавшей сыворотки под воздействием лучей. Стопроцентное облучение. Я всё ещё не уверен в том, что стану действующим лицом истории, и не хочу им быть. Настоящий герой будет геройствовать в тени. Я хочу стать кем-то большим для мира, я хочу сражаться за мир и больше не прятаться за спинами парней, падших на поле боя. Сколько было положено жизней? Миллионы, миллионы жизней. Теперь моя очередь. Теперь, имея силу, я не могу оставаться в тени, в надёжном месте, трусливо прячась от грома войны.
Я буду помнить вас, доктор, до самого конца. Буду благодарить вас за всё, что вы сделали для меня. Вы вдохнули в меня жизнь и позволили жить. Я хочу, чтобы мир запомнил вас героем.
Покойтесь с миром, доктор Эрскин.
— Сэр, если цель — Шмидт, я с вами.
Теперь-то у него нет права отсиживаться в безопасном месте, теперь-то у них нет права отказать ему. Стив твёрдо уверен, что его предназначение лишь одно, цель введение сыворотки суперсолдата — это отправить солдата на войну. Однако, сыворотка не сделала мальчика старше, не одарила свойством видеть очевидное. На доктора Эрскина каждый имел свои планы и теперь, результат его творения вдруг выходит из этих планов.
— Тебя будут изучать в Аламогордо.
Голос твёрдый и спокойный в одночасье, что говорит о заранее принятом решении.
— Сыворотка сработала!
Срабатывает внутреннее возмущение, слова вырываются с недоумением, а взгляд ищет поддержки в лицах рядом стоящих, но никто не торопится что-либо говорить.
— Я рассчитывал на армию, а получил лишь тебя. Ты... не армия.
Стивен слышит разочарование, слабое, но столь заметное на морщинистом лице. Он понял, что больше не является их планом. Лишь один присутствующий заявляет о блестящей идее; несомненно, он считает её блестящей, быть может, догадывается что новоиспечённый суперсолдат будет иного мнения.
— При всём уважении к полковнику, боюсь, мы можем упустить главное. Я видел тебя в деле, Стив. И о тебе уже знает вся страна. Газету.
По его повелению подают газету, Стив смотрит на своё фото и броские заголовки, скорее равнодушно, нежели заинтересованно. Его беспокоит совершенно другое, и меньше всего то, о чём пишут в газетах. Глупый, наивный мальчик не понимает к чему ведёт этот взрослый человек. Его план может быть и блестящий, да только войну этим не выиграть.
— От добровольцев нет отбоя с тех пор, как напечатали твоё фото. Такого солдата, такой символ как ты, нельзя прятать в лаборатории. Сынок, хочешь послужить своей стране? Возможно, на самом главном поле боя.
То, что Роджерс хотел услышать и наивно слышит, прислушивается, внутри радуется, будто кто-то наконец-то рассмотрел в нём дикое желание и рвение. Главное поле боя. По правде говоря, он не догадывался что есть поле боя поважнее фронта.
— Сэр, это всё, что мне надо.
— Тогда прими поздравления, ты получил повышение.
Реальность и ожидание — это две противоположности.
Символ. Пример, достойный подражания и восхищения. Стив совершенно по-другому представлял свою миссию в новой роли и с новым, на девяносто девять процентов совершенным телом. Он не хотел прятаться и всё равно прятался, ощущая свою бесполезность в большей мере; не имея силы, он мог оправдывать себя хотя бы этим, а теперь оправданий просто нет. Вам следует знать, что Стивен Роджерс никогда не умел выступать перед публикой, не любил школьные доски около которых приходилось пересказывать стихи и сочинения, перед всем классом; не любил, когда в его сторону обращалось множество взглядов, когда каждый взгляд о чём-то ему рассказывал. Всегда плохо запоминал текст, а перед публикой начинал сильно волноваться, до гулко колотящегося сердца. По вселенскому закону подлости или по ещё каким причинам Стив оказывается за кулисами, перед сценой и забитым зрителями залом. Его новая миссия — это рекламная кампания и поднятие духа в стране, чтобы люди не унывали и верили. Глупое отвлечение от последних новостей, от статистки, указывающей сколько солдат полегло, сколько невиновных погибло. Людей ослепляли, создавали красочные иллюзии, и он становится участником этого фальшивого представления, свято веря, что будет польза, что на войну рано или поздно отправят. Ему приходится выполнять свою миссию на отлично, превращаясь в актёра, личность, лицо которой начинают узнавать на улице; журналы, заголовки и статьи, детские комиксы, чёрно-белые плёночные фильмы и в главной роли Капитан Америка. Капитан Америка. Людям нужен герой, в которого можно верить, который не подведёт и скажет, что всё в порядке. Воодушевляющий, пестрящий героизмом, отвагой и патриотизмом, о чём ярко кричит его костюм и щит цветов американского флага. Быть центром представления на всю страну — это определённо не то, чего он так страстно желал, проходя медкомиссии в разных частях и городах. Его до сих пор не устраивает собственное положение, а война продолжается.
— Получил назначение?
— В сто седьмой... Сержант Джеймс Барнс завтра на рассвете отбывает в Англию.Это всё, что осталось. Погибли в плену. Редко возвращаются. Вспышка за вспышкой, удар за ударом, его попросту выбросило мощной волной на берег, и будто пронзил миллион молний насквозь. Стив Роджерс проснулся, очнулся, ощутив себя живым как никогда, ощутив способность действовать. В него верили. Он не мог продолжать заштриховывать цирковых обезьянок, потому что прогремело наконец-то осознание своего предназначения и того, что что иногда нужно быть чуть настойчивее, даже если миллион твоих попыток был провальным.
— Дайте список погибших в Азанно. Мне нужно только одно имя. Сержант Джеймс Барнс из сто седьмого. Пожалуйста, проверьте жив ли Б а р...
«Мне жаль, Роджерс»Роджерс поступился принципами вновь, потому что верил.
Гидра — тот ещё ад. Под его ногами огромные круглые клетки, спрятанные в подвальном этаже. В клетках держат людей. Звенят ключи, кто-то снизу присвистывает, все подняли головы, наблюдая то ли с интересом, то ли с опаской.
— Ты кто будешь, парень?
— Я... Капитан Америка.История Капитана Америка начиналась не в лаборатории С.Н.Р, не на бесконечных сценах, а здесь, в глуби вражеской базы, когда он был уверен, что поступает правильно.
Самолёт стремительно рассекает сухой, стылый воздух, носом стремясь к самой земле; морозный ветер врывается в разбитое стекло, повсюду бледно-розовые, светло-серые облака, медленно плывущие в нежной дымке, и кажется будто он не безвозвратно падает вниз, а вполне себе осмысленно парит в безмятежности. Его последний закат был прекрасным. Когда все попытки что-либо предпринять срываются, когда возникает ясное осознание что выход лишь один и весьма жертвенный, Стив поднимает взгляд. Перед ним раскинулось небо, до боли невозмутимое, бесстрастное, словно никогда войны под ним никогда и не было. Догорающий день — догорающая жизнь. Закаты подводят черту прожитого. Глядя на тихую, облачную дремоту, не слыша ни свиста ветра, ни голоса, он принимает самое верное решение, пожалуй, самое верное в своей жизни. Ему не страшно, не потому что сыворотка в теле, не потому что уверенности и твёрдости прибивалось с ощущением прилива сил; ему не страшно, потому что она кажется рядом и нежно-розовые, акварельные краски небесного холста накрывают теплом и покоем душу, а ветер напевает колыбельную. Он посчитал это правильным, посчитал что сделал достаточно.
«Пегги... это мой выбор»
Возле него раскрытый компас. Сдвинутый руль. Направленный к неизбежному падению самолёт. Уверенность в правильности, отчаянное нежелание погибать, отчаянное желание увидеть её живые глаза хотя бы раз перед смертью. Самолёт гудит, прорывает воздух, ветер зашумит глухо и засвистит тонко с ещё большей мощью. Стив смотрит то на невозмутимость заката, то на фото Пегги, набираясь то бесстрашия и твёрдости, то трепета и страха.
«Я бы хотел пригласить тебя на танец»
Если Стив любил, то искренне, если верил — искренне, и с этой верой его настигла белая-белая, слепящая земля, укрытая толстыми снежными одеялами. Ветер завыл оглушающе, прорвался в сознание, и оно мгновенно схватилось ледяной коркой; что-то треснуло легонько, а на самом деле разнесся гулкий грохот павшего самолёта во льдах. Он ничего не успел почувствовать, только перед самым-самым концом показалось, послышалось имя.
«Стив?»
Предсмертная агония у разбившейся птицы. Едкий дым, уносимый стылыми ветрами. Потухающее пламя в неприветливом холоде. Тишина, глубокая, светлая, необъятная, не издающая ни звука, пропускающая сквозь себя грустную мелодию вьюги. Грустно им оттого, что разбилась у их подножья чья-то целая жизнь.
связь: вполне живая почта, другой связью поделюсь лично.
основной персонаж (для твинков): —
ОЧЕШУЕННЫЙ ПОСТ
We are
t h e h u m a n
w e t a l k a b o u t g r a c e
[indent] [indent] [indent] graceРовная мелодия дождя действует гипнотизирующе. Первая минута, вторая, третья — до бесконечности. Ветер завывает, насвистывает, тяжёлые капли барабанят по крыше только громче, а гипноз становится только заметнее; взгляд направлен в одну точку, застыл, лампа на комоде превратилась в размытое пятно, сияющие мягковатым янтарём. Последствия банальной усталости или действительно произошло нечто ужасающие, заставляющие задумываться немного глубже, немного чаще обычного? Смерть невинного [настолько ли?] ребёнка всегда нагоняет волну напряжения и страха на общество, на местных жителей, которые знают каждый проулок в городе, каждое утро ходят по дороге, теперь отмеченной кровью; пугающе, громкие заголовки в газетах вроде «убийца среди нас», журналисты и репортёры под вой полицейских машин торопящиеся сделать фото и поднять очередную мощную волну, просто потому, что от напряжения читателей и зрителей зависят их гонорары. Жестокая правда в том, что людей увлекают тревожные новости, прилив адреналина, острые ощущения — им нравится, иначе почему об этом говорят все вокруг?
Фрэнк опускает взгляд на раскрытую книгу перед собой, покоящуюся на коленях всё время, проведённое в постели. Дафф интересуется, действительно ли интересно читать биографии американских президентов, он только пожимает плечами и отвечает больше положительно, чем отрицательно. Закладка на двадцать первой странице — двадцать первая страница перед глазами.
— Чёрт, — откладывает книгу на прикроватную тумбу, не изменяя себе оставляет на самом краю. Дурацкая привычка оставлять вещи на грани, надеясь, что они не свалятся, собака не достанет, не пнёт носом и дети будут непременно осторожны. На днях они потеряли стакан из прелестного набора, подаренного кажется его начальником.
Пытаться продолжать чтение бесполезно, он кидает тоскливый взгляд на дверь, протягивает руку к телефону, зажимает кнопку блокировки — экран вспыхивает, но ещё ярче определённо их улыбки. Каждый примерный родитель использует в качестве заставки семейные фото и непременно расставляет фотографии детей на рабочем столе. Фрэнк — примерный родитель. Они сделали [или попытались сделать] селфи на последнем семейном пикнике: самой счастливой выглядит, разумеется, Мэри, рядом с ней сияет Мишель, немного недовольный Кью [потому что подросткам положено быть недовольными] и Фрэнк, валяющий дурака с широко раскрытым ртом [потому что каждый отец имеет на это право]. Невольно задумываешься о суровости сегодняшних реалий, когда, направившись по знакомой, выученной, изученной дороге можешь не вернуться назад. Он сталкивается с ужасными историями постоянно, бывает на местах преступлений и признаёт, что холодеет, мастерски абстрагируется, только в этот раз всё несколько иначе. Глубоко внутри каждый родитель этим вечером задаётся вопросом: а если бы на его месте был мой ребёнок? Каждый родитель эгоистично радуется и облегчённо выдыхает, обнимая своих детей. Фрэнк нисколько не отличается.
Слишком увлечённый игрой не слышит ни тихого скрипа двери, ни лёгких шагов. Кью настаивал на парочке этаких интеллектуальных играх, которые помогают отвлечься или просто развлечься пока ждёшь, например совещания членов жюри. Кью не знает конечно же, что пока ждёшь вердикта жюри, не можешь думать или заниматься чем-либо ещё. По крайней мере, Фрэнку удаётся пройти несколько уровней и продвинуться дальше, чем с биографией Линкольна. Отрывается, когда боковым зрением замечает её фигуру и присматриваясь к темноте в коридоре, кивает с улыбкой. Нэна — член семьи, всё равно что третий ребёнок и каждый об этом прекрасно знает, особенно Нэна.
— Боже, только не начинай... — умоляющим тоном обращается к собаке что совершенно бесполезно; оставив после себя помятое одеяло она приближается почти что грозно, неизбежно. Нэна пользуется своим положением и его любовью к собакам. Бессовестно.
— Надеюсь она научится делать тосты, если ты откажешься, — морщится, чешет за большим свисающим ухом, что расценивается как разрешение поиграть. — Перестань, я серьёзно, — отпихивает собаку, не сдерживая тихого, сиплого смеха — смеяться громко пришлось отучиться после рождения Мэри. Впрочем, от многого пришлось отказаться и многому, напротив, научиться. Склоняет голову к плечу, наблюдая с интересном за Мишель.
— Странно... — протягивает задумчиво, — ты делаешь это каждый вечер, а меня всё равно будоражит, — на лице лукавая улыбка. — Иди ко мне, — и порой эта фраза звучит настораживающе, двусмысленно, даже опасно; после неё может произойти что угодно. Рано или поздно он сдаётся. Протягивая руку, опускает веки, касается губами носа, мимолётный зрительный контакт и взгляд падает на её губы, в ушах родной, глухо звучащий смех эхом. У них всё хорошо. Стабильность — это немаловажная составляющая семьи Остин. Она разрывает поцелуй, он выпускает из груди негромкий, разочарованный стон и качает головой.
— Иногда ты так жестока, — подшучивает, спуская подушку и укладываясь наконец в постели. Запах собаки задерживается, перемешивается с хвойным ароматом мужского геля для душа и мягкими, родными, которыми живёт и дышит.
Ночные объятья — ещё одна неизменная составляющая, и то, что вызывает зависимость. В определённый момент он понял, что зависим от Мишель целиком и полностью, а тем более от объятий, от чувства, когда крепко обнимает её. Приятная тяжесть, внутреннее удовлетворение, словно защищает, прячет, выражает свою надёжность. Касается пальцами плеча, нежно поглаживает. Снова уставляется в одну точку, на этот раз буровя потолок. Когда она признаётся в подобном, возникает желание только крепче сжать в объятьях, запретить смотреть / читать / слушать новости, по крайней мере плохие; сердце бьётся чуть громче, чуть тревожнее, а за окнами продолжает выть ветер. Дождь барабанит гипнотизирующе.
[indent] [indent]
Напротив здания суда ровно в семь утра появляется фургончик мистера Брауна; он определённо смыслит в бизнесе, потому что торопящиеся на работу блюстители справедливости едва ли откажутся от стаканчика крепкого кофе и сладкого до чёртиков пончика — им необходимо стряхнуть волнение, стресс, сомнения, заставить шестерёнки в голове завертеться и просто избавиться от сонливости. Около мистера Брауна ежедневно происходят самые разные беседы, начиная жалобами в адрес начальства и заканчивая обсуждениями разнообразных дел. Должно быть, ему не приходится смотреть новости. Каждый знает мистера Брауна. Мистер Браун каждого встречает дружелюбной улыбкой. Фрэнк начинает с вопросов о здоровье, семье и погоде, параллельно подтверждая, что ему «как всегда». После предварительного слушания он обходится стаканом кофе и слойкой с клубничным джемом.
— С клубничным разобрали? Ладно, подойдёт персиковый. Я думаю, — оборачивается лицом к своей помощнице, — они согласятся на сделку. Риск проиграть слишком велик, не находишь? Их клиент будет разочарован, — нахмуривает брови, говоря вполне будничным тоном. — Спасибо, мистер Браун, берегите свою ногу, вы нам очень нужны, — мельком улыбается, забирая пластиковый стаканчик. Он запомнит в точности этот момент; момент, когда что-то оборвалось, сломалось, невидимые, незаметные трещины пустились по, казалось бы, стабильной, идеальной жизни. В кармане тёмно-серого пальто вибрирует телефон, он пытается удержать в руках горячий кофе и пару папок с документами; ничего лучше не придумывает, чем зажать стаканчик в зубах и запустить руку в широкий карман. Помощница, впрочем, додумывается помочь, торопливо забирая стакан.
— Что случилось? — прислушивается к голосу. Он часто получает известия подобного рода, часто слышит про убийства, но произнесённое сейчас отпечатывается на душе тревогой, необъяснимой. Выражение лица меняется: лёгкая улыбка спадает, брови хмурятся, появляются предельная сосредоточенность и напряжённость. Ты можешь заказывать выпечку с фруктовым джемом, а через минуту услышать новость о том, что сегодняшним утром был убит тринадцатилетний мальчик. Весь твой мир способен рухнуть, но разрушение начинается с трещины. Фрэнк не заметил. Не мог заметить.
— Господи. Отмените все мои встречи на сегодня, — набирает выученный номер, — Кью, ты слышишь меня? У тебя сегодня тест, решил поддержать, ничего такого, правда.
Фрэнк не заметил, что ему тоже было страшно.
[indent] [indent]
Он поворачивается, обнимает крепче — единственное на что способен, если избавить её от новостей невозможно. Невозможно хотя бы потому, что сам иногда приносит в дом новости. Случилось нечто действительно страшное.
— Не бойся, — шёпотом, но сработает ли? — Мы найдём его и посадим, гарантирую, — стоило произнести эти слова и для подпитки собственной убеждённости. Они всегда находили и ловили преступников. Это неизменно. Стабильно. Самообман в том, что он убеждён, настолько что верит безоговорочно. На самом же деле стоило усомниться, задуматься, посмотреть правде в глаза — несостыковки с первого дня расследования. — Будем теперь отвозить их вместе, к тому же, на территории школы находятся полицейские. Дети в безопасности, — потянется, прижимаясь губами к её волосам и смыкая веки на несколько секунд. Безопасность — понятие теперь смазанное, вызывающие сомнения в каждом доме, в каждом родителе у которого ребёнок ходит в школу. Безопасно ли в этом месте?
— Я знаю один хороший способ... — сонно бормочет с закрытыми глазами, уголки губ вздрагивают; даже в состоянии полусна он умудряется шутить, посылая недвусмысленные намёки в её сторону.
Фрэнк всегда был знатным шутником?
Осень / / 2009
— Мы не можем позволить себе выпустить убийцу на улицы. Никто не может. Наш долг — бороться за справедливость и добиваться безопасности для детей, стариков, для всех. Я искренне надеюсь, что, приняв во внимание всё услышанное, вы придёте к верному выводу. Безопасность — это наша забота.Задерживает уверенный взгляд на лицах, мысленно считает до трёх и удерживая планку непроницаемости, убеждённости, отворачивается. Пара шагов, всего лишь пара до своего места. Лёгкое головокружение. Душно. Картинка перед глазами немного размывается. Силы уходят мгновенно, оставшиеся в его словах, в пламенной речи, приправленной сильными эмоциями. Пять лет в прокураторе, начальство постепенно доверяет более значимые дела, выступления перед присяжными приобретают большую цену и важность. Противники порой сильные, опытные, ломают будто карандаш — ломаешься с треском. Он чувствует напряжение в каждой клетке, в каждой мышце. Ослабляет галстук и поднимает взгляд на судью. Присяжные отправляются в комнату совещаний, в которой решается вопрос не только безопасности и справедливости, но и репутации. Выиграешь или проиграешь. Поднимешься на ступень выше, или разочаруешь начальство.
— Это было сильно, но немного банально, — раздаётся голос поблизости, — клише вроде «убийцы на улицах» срабатывает всё реже.
— Тебе то откуда знать? — нервно бросает Фрэнк, собирая разложенные по всему столу документы, используемые в процессе. Напарник пожимает плечами, мол «это очевидно». Зал гудит, добровольные наблюдатели обсуждают только окончившийся процесс, может быть делают ставки на чью-то победу или поражение. Он наконец-то свободно выдыхает, но стоит опустить взгляд, увидеть безвольно лежащую на столе руку, а если точнее — наручные часы, охватывает ужас, снова.
— Я опаздываю! — чуть ли не выкрикивает на весь зал.
— Что ты делаешь? — переспрашивает напарник несколько безразлично.
— Опаздываю, чёрт возьми. Позвони мне, когда всё решится, ладно? Я не могу остаться, сегодня первое родительское собрание, не хочу отличиться в первый же год, — быстро собирает вещи со стола, не заботясь об аккуратности, складывает в чёрный, кожаный портфель.
— Так говоришь, будто сам идёшь в первый класс. Присмотри какую-нибудь симпатичную учительницу.
Качнув головой на неисправимость напарника, поднимается с места и расталкивая беседующих присутствующих выбегает из зала. Пробегая коридоры и холл, в котором скользкий, недавно вымытый пол может разве что молиться и умолять, чтобы старик Форд завёлся с первой попытки. Фрэнк действительно присмотрел. Слова близки к пророческим.
Машина завелась с первого раза, никаких происшествий на дороге, а следовательно он рискует подобно примерному родителю не опоздать на первое родительское собрание, даже явиться раньше. Всего двадцать минут от Уайт-Плейнс до Ларчмонта. Скинув пиджак [слишком деловой вид], оставляет его в салоне и кажется забывает всё, кроме себя самого; торопливо направляется в сторону школьного крыльца, не замечая темнеющего неба — вечером синоптики обещали дождь. Продолжая ничего вокруг себя не замечать, торопится зайти в кабинет, но останавливается, вовремя избегая слишком неловкого столкновения. Если встреча не судьбоносная, существует ли более подходящее определение? Замирая на секунду, смотрит в карие глаза напротив, забывается до момента, когда раздаётся приятный голос и тянется рука. Оставалось только озадаченно посмотреть на руку, чтобы изобразить какого-нибудь неловкого героя из кино. Фрэнк оказывается более ловким.
— Остин. Мистер Остин, — улыбается и спешно закрепляет знакомство рукопожатием, стараясь не сильно сжимать руку учительницы. Дожидается пока она первой зайдёт в класс, прежде чем зайти самому. Возникшая неловкость едва объяснима, будто взаправду вернулся в школьное время, и не изменяя себе, кидает взгляд на самый последний ряд. Ему всегда нравились последние ряды в школе.
Пожалуй, стоит осмотреть класс, подумать, что собственный ребёнок будет проводить половину своей жизни в этой комнате, и в этом здании, а не в очередной раз прокручивать в голове последнее разбирательство. Нетерпение, любопытство, волнение, спустя недолгое время он исчезает из этого класса, перемещаясь в комнату совещаний. Снова её голос выводит из глубокой задумчивости, удивительно спешно. Поднимает взгляд, не сразу улавливая суть. Реакция несколько запоздалая.
— У меня слишком много вопросов, — слабо усмехается, — или их вообще нет. Спасибо, мисс Лэйн, — сменив усмешку на вежливую полуулыбку, опускает взгляд. Вскоре обнаруживает что телефон остался в кармане пиджака, а значит в ближайшее время он не сможет узнать вынесенный приговор. Напряжение только усиливается, появляется щекотно желание подорваться и сбежать отсюда. Эгоистично или напротив, Остин может оправдываться тем, что материальная забота о близких важнее. Работа важнее. Когда тебе тридцать, и ты только начинаешь карьеру, она, несомненно, важнее. Только краем глаза продолжает наблюдать за Мишель Лэйн, а когда ловит себя на этом, толком не может ответить на вопрос «почему ты на неё пялишься?». Иногда мужчины пялятся на симпатичных девушек. Она кажется взволнованной и в определённый момент Фрэнк начинает понимать, даже сочувствовать.
Собрание начинается ровно в семь. Мысль о том, что присяжные завершили совещание снова врезается в сознание, мешая сосредоточиться на том, что собирается сообщить учительница. Гул из голосов наконец-то стихает. Он поднимает взгляд и подсознательно отмечает, что она красиво улыбается. Наверное, подумать о чем-то более важном, о своём сыне сегодня не суждено. Тотальная рассеянность и безответственность. Пытается прислушаться, снова ощущая волнение со стороны, может быть потому, что совсем недавно он сам начал выступать перед людьми, потея от волнения и напряжения. Знакомые чувства. Подпирая рукой подбородок, кидает взгляд то на одного, то на другого перед собой — родители безжалостно забрасывают вопросами. Истинные родители, небезразличные, им, наверное, не стыдно. Впрочем, мисс Лэйн удаётся остановить настоящее бомбардирование вопросами и в классе воцаряется тишина, подобно тому, как в зале суда воцаряется тишина после ударов деревянным молотком в руке судьи. Выдыхает с облегчением. Неисправимость некоторых родителей поражает. Вскоре Фрэнк понимает причину некоторой неуверенности — у неё это впервые. Может быть, другие тоже заметили, а может быть, находя в ней что-то от себя, Остин заметил больше остальных.
— Спасибо. До встречи, мисс Лэйн, — улыбается, подходя к её рабочему столу и не задерживаясь, торопится покинуть кабинет. Ему нужен телефон и всего лишь один звонок. Укол совести, с чего бы? Возникает чувство незавершённости, будто сказать надо было больше, чем мимолётное «спасибо».
— Я оставил телефон в машине. Учитель? Тебя это волнует сейчас? — прижимает телефон ухом к плечу, параллельно занимаясь попытками завести автомобиль. — Что они решили? Серьёзно? Господи, мы победили.
Фрэнк улыбается во всю ширь лица, отбрасывает телефон на соседнее сиденье и схватившись за руль замирает. Глупая улыбка, глупая радость, взрослые, серьёзные люди не празднуют в душе каждую победу. Вероятно, от наплыва эмоций забывается напрочь, забывает о родительском собрании, о списке необходимых вещей, о Мишель, которая заслуживала больше, чем брошенную, сухую благодарность. Форд заводится на пятой попытке и протягивает до самого дома, а когда Фрэнк обнаруживает что в холодильнике пусто, машина напрочь отказывается трогаться с места. Любой, даже маленький грех наказывается.
Ларчмонт — маленький, компактный и уютный городок. Магазины и забегаловки находятся неподалёку от домов, школа, впрочем, тоже. Сознательные жители могли бы продлевать расстояния ходьбой, которая отнимает мало времени, но американский менталитет таков, что наличие автомобиля вынуждает передвигаться с его помощью, не иначе. Единственный автобус в городке используется жителями довольно редко, почти все сходят с ума по машинам. Окинув заглохшего «старика» разочарованным взглядом, Фрэнк раскрывает зонт. Родительский долг заключается и в том, чтобы ребёнок смог поужинать дома, иначе зачем родитель ходит на работу? Кью остаётся с соседкой [милая женщина], пока его отец старается не угодить в лужу, что, впрочем, не особо успешно. Дождь барабанит по зонту, заляпывает кроссовки и спортивные брюки; наконец-то ему удалось избавиться от костюма и удушающего галстука. Пелена перед глазами, размытые фонарные столбы — единственное спасение вечером и ночью. Путь до круглосуточного магазинчика был пройден быстро, но оставался отрезок пути к дому и глядя на ляпающие по лужам капли Остин тяжело вздыхает. Сходить в магазин под дождём — это настоящий квест повышенной сложности.
Он не догадывается что сможет исправить свою ошибку. Склонив голову и наблюдая за тем, как обувь превращается в окончательно непригодную, сталкивается с прохожим, улавливает ноты знакомого голоса сквозь шум дождя и мгновенно поднимает взгляд.
— Всё в порядке... — успевает кинуть, прежде чем столкнуться с тёмно-карими глазами, отражающими желто-зелёный свет фонарей. Неуверенно кивает, всматриваясь в её лицо.
— А, да-да, пришёл домой и обнаружил пустой холодильник, — спохватившись, кидает взгляд на пакеты в руке, торопится объясниться. Не додумывается сразу сделать шаг вперёд и спрятать Мишель под зонтом, а стоит иногда быть сообразительнее, решительнее. Охотно замирает на месте, на этот раз не торопясь сбежать. Присматривается с большим интересом, замечая нечто странное, но название этому не находится. Странное лицо. Красивое лицо, но немного напухшее, глаза красноваты. Не успевает что-либо сказать, Мишель оказывается шустрее, оставляя его в одиночестве под зонтом; только смотрит вслед и снова притормаживает, слышит внутренний голос — не тормози, дурак. Срывается, неуклюже попадая ногой в лужу — неизбежность; бежит за ней, а когда подбегает невольно протягивает руку и опускает на плечо. Надо ли переживать о том, что человеку на другом конце провода всё слышно? Молча приподнимает над её головой зонт, качает головой мол возражения не принимаются.
— Нашим детям нужен здоровый учитель, — произносит серьёзным тоном, тем самым настаивая. Несколько метров он держится рядом молча, дожидаясь, когда она закончит телефонный разговор; наверняка разговор испорчен из-за его настойчивости, только дождь не прекращается.
— Вы хорошо справились, поверьте. Когда делаешь что-то впервые, важнее сама попытка, справиться и пересилить себя — это уже победа, — невольно ударяется легонько плечом о её плечо, мельком улыбается и отводит взгляд. Фрэнк не понимает откуда взялись эти слова, призванные ободрить; показалось, что ей было тяжело? Может быть подумалось, что она приняла сегодняшнее собрание за провальное.
— На самом деле многие родители только делают важный вид. Если думаете, что мы такие важные, то ошибаетесь. Просто, вы не виноваты во всём, что происходит.
Он не знает, нуждается ли она в подобных утешениях, но пытается хотя бы для того, чтобы не молчать; молчание кажется более неловким, чем нескладно подобранные слова.
— Мисс Лэйн, должен признаться, я весь вечер думал о работе и.… забыл тот список. Тот самый, с формой и документами. Это, — запинается, глядя на неё, — не ваша вина, нечего не подумайте. Просто на работе важное дело, а из меня отец не очень, — и ему совсем не трудно в этом признаваться. Продолжает смотреть на Мишель беззастенчиво, слишком открыто, вызывая тот самый вопрос: почем ты опять пялишься? — Простите, вы сейчас подумаете что-то не то. Простите, — улыбается, отводя наконец взгляд. Дурак.
«Вы сейчас подумаете что-то не то» выливается именно в то, любимое, незаменимое, долгожданное. Фрэнк смотрит на дочь глазами полными любви и нежности. Маленькие девочки способны растапливать сердца своих отцов. Сладко сопящие, беззащитные, хрупкие — взывают к естественному желанию, даже потребности защищать. Глядя на своего ребёнка, говоришь с убеждённостью: ради него я сделаю всё. Внутренний голос нашёптывает: повезло, что это не твои дети, повезло. Наклонившись, целует дочь в лоб, после чего выходит из комнаты и неспешно, очень тихо прикрывает дверь. Внутренний голос не унимается. Невольно кидает взгляд в сторону ещё одной двери. Он спит или собирается засидеться в интернете до трёх часов? Все подростки одинаковы. Пальцы безвольно соскальзывают с дверной ручки, разворачивается в сторону их спальни. Не хочется лишний раз тревожить, но им придётся поговорить.
Проваливаясь в крепкий сон, слабо улыбается, почувствовав касание тёплых губ. Семья состоит из маленьких поступков и действий, из постоянной взаимной помощи и любви. Фрэнк иногда думает, что любит свою семью слишком сильно, непозволительно сильно.
Утро бледно-голубоватое, холодное, небо затянуто светло-серой пеленой. Атмосфера гармонирует с траурным днём: мрачная, тяжёлая, задавливающая. На часах почти семь. Рядом с ним витает запах мятной зубной пасты и хвойного геля. Прохладная вода бодрит. Перед глазами ряд выглаженных рубашек, по его мнению, совершенно одинаковых: белые, серые, светло-голубые. Оттенки смешиваются, бьющиеся об окна голые ветки отвлекают. Выбирает голубую, надевает и застёгивая пуговицы наблюдает за просыпающейся Мишель.
— Доброе утро, дорогая. Пора будить Мэри, — склоняется над кроватью, оставляет невесомый поцелуй на её губах. — Подберёшь мне галстук? Что-нибудь соответствующие случаю, здесь я беспомощен, — выпрямляется, заканчивая с запонками. Соответствующие случаю — она должна понять. Сегодняшний день важен не только для семьи жертвы — для всех, для всего города и обязательно для того, кто занимается поиском преступника. Может быть, стоило выбрать чёрную рубашку. Фрэнк решает, что тёмно-синего костюмы достаточно для выражения глубокого сочувствия и уважения.
Удаляется из спальни пока не подскочила Нэна с кровати [рискует получить обслюнявленные брюки], проходит по коридору, стучит в обе двери. Мишель куда лучше справляется с пробуждением Мэри — у девочек свои секреты. Мальчики обходятся без секретов. У них есть один способ — AC/DC на максимальной громкости. Приоткрыв дверь кидает неодобрительный взгляд на лежащего в кровати Кью.
— Вставай дружище, ты же не хочешь, чтобы я зашёл? Ладно, только возьму телефон и вернусь.
— Встаю-встаю, — стонет Кью прячась под одеялом с головой. Фрэнк усмехается, качает головой. Прикрывает дверь, идёт дальше, поднимает жалюзи, пропуская голубоватый свет по коридору и спускается по лестнице на первый этаж. Обыденные, привычные действия. Лишнее доказательство — жизнь продолжается.
На кухонном столе появляются самые разные составляющие американского завтрака: фрукты, кукурузные хлопья, молоко, апельсиновый сок, арахисовая паста и свежий тостерный хлеб. Фрэнк берётся заваривать утренний кофе — крепкий, никакого сахара и молока. Под жужжание небольшой кофемашины задумывается о предстоящем дне. Сегодня начнётся полноценное расследование. Мгновенно задавливает любые сомнения, стараясь держать разум холодным и сохранять спокойствие вперемешку с отрастанием от чувств. Слишком часто случаются несчастья, часто погибают люди, эмоционального здоровья не хватит. Он усвоил этот урок ещё в университете.
— Папочка! — раздаётся радостный голосок со стороны лестницы, рассеивается нависшая над ним тяжелая, мрачная туча.
— Доброе утро, мышонок. Начнём с арахисовой пасты или с хлопьев? — подхватывает дочь на руки, после чего помогает усесться на высоком стуле. — Что? Смотришь на маму? Конечно, мама всегда права, — оборачивается, одаривая Мишель улыбкой. Кухня постепенно наполняется ароматами свежесваренного кофе и поджаренного тостерного хлеба. Обычная, утренняя суета.
— Похоже кое-кто хочет послушать музыку, — кидает взгляд в сторону лестницы. — Кью? Ты собрался? Твой завтрак уже на столе, быстрее, — смотрит с некоторым укором на сына, который только появился в поле зрения. Подростковый кодекс гласит: спускайся на завтрак последним. Заходит на кухню молча, открывает холодильник молча, с видом настолько отсутствующим и равнодушным что мурашки пробегаются по рукам.
— Как твой тест? Результаты будут сегодня? — пытается вызвать на разговор, поднимая чашку со столешницы. Квентин молча копошится в холодильнике, словно не слышит ничего и никого; игнорирует нарочно или что-то заставляет игнорировать? Фрэнк поглядывает на Мишель; по правде говоря, в их семье она мастер по разговорам, откровенным, честным. Он в беседах слишком неуклюж, не умеет подбирать слова, говорит, что думает и порой, чувствует нехватку сочувствия. Мишель залатывает этот недостаток, дополняет.
— Ладно, дети, сегодня мы вместе отправимся в школу. Вместе веселее, верно? — вскидывая брови смотрит на дочь с пляшущим в глазах озорством.
— Мы всегда будем ездить вместе? — заинтересованно спрашивает Мэри. Пока не поймаем убийцу? — мысленно отвечает Фрэнк вопросом на вопрос, задумывается на пару секунд.
— Пока будем ездить вместе, — растягивает улыбку пошире, чтобы выглядеть убедительнее в глазах дочери. — Кью, после завтрака помоги сестре сесть в машину. Ты вообще слышишь меня? — последний вопрос кидает отчасти раздражённо, не получая никакого отклика. Квентин кивает головой, закрывает наконец дверцу холодильника и смотрит на свой остывающий тост отсутствующе. Позже Фрэнк непременно пожалеет, пожалеет, что не узнал обо всём раньше, не попытался узнать. Иногда подростки скрывают большие секреты; секреты, о которых взрослые должны знать.
Дети покидают кухню первыми после завтрака. Возможно, Кью послушает и поможет сестре, по крайней мере они направились в сторону гаража. Проводив их взглядом, подходит к Мишель.
— Галстук, — напоминает мягко то ли ей, то ли себе. — Ты же пойдёшь туда? Нам придётся, да? Выразить сочувствие, утешить скорбящих... уверен, их там наберётся целый дом. Я просто, — склоняет голову запинаясь, — не умею сочувствовать. Смерть ребёнка — это ужасно, но что мы можем? — сиплым полушёпотом, поднимая только взгляд.
Некоторые события жизни неизбежны. Этот день был неизбежен, как и попытка утешить. Маленький город, одна школа, постоянные столкновения с родителями, даже хорошие, дружеские отношения. Благодаря Мишель им удаётся ладить со многими. Их отсутствие заметят, Фрэнк догадывается; упрекнут, обидятся, сочтут за неуважение к случившемуся горю.
Смерть ребёнка — это ужасно.
Молчание и скрытность не менее пугающие. Они ничего не знают.
Страница: 1
