| 
| |
| т а к г р у с т н ы д н и к о т о р ы х б о л ь ш е н е т
о с т р а н н о - г р у с т н ы к а к в р а с с в е т е л е т н е м
к р и к с о н н ы х п т и ц с к в о з ь с о н п о ю щ и х п е с н ю
ж е л а н н ы е к а к сладость поцелуев | |
| 
| |
Кирилл вертится с одного бока на другой, сползает с подушки, возвращает голову обратно, откидывает одеяло и никак не может забыться тем крепким сном, где сплошная темнота и тишина. Поблизости такое умиротворённое лицо — наверняка ей снится что-то хорошее или не снится ничего, что, впрочем, уже хорошо. Если не безжалостный водоворот кошмара, то ночь была спокойной и доброй. В ссылке, которая стала обыкновенной жизнью, они не имели возможности обзавестись десятком комнат и спальных мест; это, пожалуй, привилегия сугубо для богачей, а крестьянам и преступникам положено тесниться, ютиться, довольствоваться тем, что милосердный Господь посылает. Поэтому, даже если где-то в ином мире модно спать в разных спальнях, они пользовались одной постелью. Никто не подумал, что от этой привычки теперь-то можно избавиться. Хотя бы для того, чтобы не мешать своим беспокойством спать другому человеку. Наконец-то, она может спокойно спать. А его терзают совсем не спокойные мысли. Перед глазами то и дело фигура, облачённая в царские наряды. Голос. Родной голос, звучащий издали. Невозможно заснуть, пока он звучит и манит. В какой-то миг ему становится даже стыдно, ведь всё изменилось. Всё изменилось. Тем более здесь, под наблюдением тысячи глаз. Думать о другой женщине, лежа в кровати рядом с ж е н о й? А ежели другая — тоже жена? На этом Кирилл резко отрывается от подушки, окончательно проваливаясь в вязкое чувство стыда. Всегда ему казались дикими эти восточные традиции, гаремы и многожёнство. Сам-то теперь не лучше? Это вздор, это вздор, ты не виноват, это вздор, — невольно шепчет себе под нос, будто заклинание. Очевидно, этой ночью сна не предвидится, как и прошлой ночью его не было, а будущей ночью — не будет. По меньшей мере, на другом конце света ему удавалось поспать. Уж ради этого стоило остаться. Чёртов эгоист. Кошмарнее чем отсутствие сна, только бесполезное изучение потолка или лёгкая дрёма, призывающая разве что головную боль. Кирилл делает то, что всегда в бессонницу — поднимается с постели, накидывает какой-то домашний халат поверх рубахи и отправляется бродить. Его сознание и сердце заодно терзает одна фраза: потерять ребенка — худший кошмар из всех. С чего бы ей говорить так, будто сама п о т е р я л а? Впрочем, его надежды оказались тщетными: Маши не видно, никто о ней не говорить, будто её вовсе не существует. Следует прийти к выводу, что во дворце дочери точно нет. Тогда где же? За Петербургом, отданная на воспитание гувернантке или какой хорошей семье? Конечно же, растить ребёнка перед всем двором непонятно откуда взявшегося — удар по репутации высочайшего имени. Об этом наверняка судачил бы весь двор. Маши здесь нет.
Где же тогда?
Кирилл останавливается посреди коридора, плывущего разве что в свете луны и слабых отблесках огонька на фитиле. Осматривается, пытаясь поймать за хвост хотя бы какую-то догадку. Дворец. Разве может быть место на свете ужаснее, нежели дворец с живущими в нём призраками и людьми, которые теперь так близки и далеки одновременно? Многое изменилось. Многое. Изменилось. Она совершенно права: многое и многие изменились. Совсем бессвязным образом начинает воссоздавать в воображении недавнюю прогулку в парке. Его прогулки вдруг оканчиваются чем-то нежелательным, а именно встречами. Лучше бы их не было вовсе, чем душу травить. Дважды эгоист. Дурак, которому собственное спокойствие дороже. Может быть, она была права во всём. А он был определённо не в себе, пробыв лишь жалкие сутки здесь и почувствовав непреодолимое желание бежать прочь.
Прочь от боли, какой вся душа отравлена.
Кирилл украдкой усмехается. Раньше бы постыдился от таких слов. Разве Волконские хотели много почестей? Они неизменно служили Отечеству и царю без ожидания какой-либо платы, самоотверженно, жертвенно, будто страдания им доставляли удовольствие. По всей видимости, впрямь доставляли и продолжают, ежели он ведёт себя подобным образом. Ему просто нравится страдать. А никаких почестей совсем не нужно.
— Вы же сами об этом распорядились, Ваше Величество, — вместо того, чтобы держать язык за зубами как положено смертному, он начинает язвить в ответ. Она ведь тоже, издевается. Пусть и прошло немало времени, забыть её во всех подробностях не смог; разумеется, появилась личность ему совершенно не знакомая, но сквозь едва просматривается то, что он знал слишком хорошо. И разве способность чувствовать человека куда-то уходит? В этом вся беда: уж больно они чувствуют друг друга. Но сегодня Кирилл не собирается отступать от своих намерений. — Мы с радостью отдадим в растащенную казну дом Голицыных. А сверх того, ничего не нужно.
Шуток он не понимает до сих пор. Хотя и улавливает нотки издевательские, отчего-то отвечает полностью серьёзно. Некоторые черты человеческой сущности не меняются ни под пытками, ни в суровых наказаниях.
На следующих словах надо признать, он спотыкается мысленно, теряется на пару секунд. Откуда вдруг такая щедрость у императрицы? Нет-нет, а ежели присмотреться, за обликом императрицы рассмотреть кого-то другого? А кто с ним сейчас говорит? Кто-то другой или государыня? Кирилл безнадёжно путается, и чтобы не утруждать себя, поджимает губы упрямо. Ничего не нужно. Ничего. Не. Нужно. Ты себя уговариваешь? Воспалённое сознание вдруг желает вступить в жаркую дискуссию по поводу страшной несправедливости. Ведь именно в подобных высших чинах отправляют потерпевших на тихую и спокойную жизнь подальше от суматохи и государственных дел. Чтобы утешить самолюбие и показать, что Отечество помнит, ценит, уважает. А тут вдруг его хотят заставить работать. Кирилл спотыкается дважды, улавливая неоднозначность в словах о спокойствии. С иной стороны, никакой правитель спокойствия иметь не будет, так что же теперь, всем страдать?
— Именно от того, чтобы поскучать, я бы не отказался, — упрямствует он, снова отказываясь напрочь на неё смотреть. Его болящей голове не хватало только столичного шуму и дворцовой помпезности с различными вульгарностями.
Будто в её распоряжении нет целой гвардии, будто не каждый чиновник теперь повинуется именно ей, но по какой-то нелепой причине Елизавете Петровне нужен он, Волконский. Нужен з д е с ь, как она выражается.
— Что же, я очень постараюсь... это понять, — произносит через особое усилие. Хочется всю душою противиться и сдерживать это желание непросто. — Благодарю за совет, Ваше Величество. Может быть и правда, стоит, — но Кирилл с этим едва ли согласен, потому что возвращался в Петербург с уверенностью — никакой более службы, никакой более гвардии. Никакого более Отечества. А теперь она говорит, что надобно навестить своих сослуживцев и вообще, быть здесь, во дворце. Конечно же он не желает соглашаться, чувствуя себя окончательно ущемлённым. Другой бы обрадовался?
Это был не лучший день. Это был отвратительный день. Будто прежде, чем достичь берегов, где волны мирно накатывают и откатывают, следовало пройти через бурю непринятия и всепоглощающего отрицания.
Кирилл прикрывает глаза, щёки наверняка розовеют от тепла, которое чувство стыда нагоняет. Некогда правильный отважный офицер теперь со своей государыней препирается. Тем не менее, она была очень добра с его сбежавшим сыном. Как следует Лизе обращаться с ним, он не думал, но Елизавета Петровна в общем-то со всеми весьма добродушна и терпелива. Наверное, такой должна быть матушка всея России. И в этом тумане отходит от окна, продолжает бродить, особо не разбирая ни комнат, ни коридоров, только огонёк на фитиле завораживает. Верно, его прогулки в любое время суток будто обречены заканчиваться одним и тем же; только в этот раз расположение духа иное, не такое сумасшедше-бунтарское, будто готов против царской власти бунт поднять. Кирилл и сам вздрагивает, когда кто-то вспархивает буквально с софы, о которую мог и споткнуться, совсем не видя куда ноги несут. Надо же, этот дворец поистине мистической силой обладает: уносит в прошлое или обставляет декорациями, создаёт иллюзии, чтобы уж точно почувствовать себя прежним. Ведь не впервые он бродит здесь в потёмках. Не впервые встречается с ней при свете луны. Не хватало только за шторами спрятаться.
— А кто учил вас сидеть так незаметно? — невольно недовольно вырывается в ответ. О нет, ему не хочется снова быть виноватым.
— Что же мне теперь по вашим распоряжениям жить, — нет, похоже сегодня никакой смиренности не будет. Снова в нём пробуждается неведомое существо, жаждущее непонятно чего. А впрочем, всё совершенно я с н о. Взглядом невольным окидывает её фигуру, прикрытую всего лишь сорочкой и халатом. В ночное время этот вид почти что фатальный. И пока не случилось нечто, выходящее за всяческие рамки, Кирилл понимает, что лучше уйти. Снова. Лучше уйти, пока не вообразил себя прежним, со всеми правами на эту женщину. А эта женщина перестанет чувствовать себя застигнутой в неловкой ситуации и неловком виде.
Он всегда хотел как лучше. Только одна просьба, вырванная из контекста, не позволяет окончательно развернуться спиной. Останавливается, повернуться к ней не торопится, впрочем, только осторожно поднимает взгляд, подсвеченный свечой.
Не уходите.
Разве я когда-то хотел уходить?
Затаивает дыхание в ожидании того, что будет дальше. Да только следует тебе уяснить, Кирюша, что дальше будет только когда сам осмелишься.
Он выпрямляет спину, отчего-то чувствует облегчение, быть может и обманное. Конечно же, Елизавета Петровна снова о службе говорит.
— И что же вы всегда... — взгляд натыкается на оголённое плечо, с которого сползает слишком просторная сорочка и как положено истинному мужчине, Кирилл запинается. А ещё он помнит тот день. Помнит, как готов был умереть, лишь бы исправить свою очередную ошибку. Обречён на то, чтобы вечно ошибаться, не иначе. Снова и снова. Этот шрам на её плече будет вечным напоминанием. Если бы не ты: не было бы шрама на теле и, пожалуй, на душе. Глубоко задумавшись об этом, даже не замечает проделанный манёвр Лизой. Снова плечо с отметиной видно. Её кожа будто сияет в лунном свете, а слабые отблески свечи касаются ключиц. Следовало бы отвернуться. Но Кирилл этого не сделал.
Теперь поднимает на её лицо более невозмутимый взгляд. Словно нерадостные воспоминания поубавили жару и желания перечить.
— Как вам будет угодно, — смиренно соглашается, наконец-то, как и положено. Ему ведь, не привыкать исполнять приказы, даже самые нелепые. Сама его суть — выполнять приказы. Об этом следует помнить, особенно когда стоит перед императрицей, пусть она и босиком в одной сорочке. Она всё ещё императрица. А выглядит как женщина, которую безумно хочется поцеловать. Постепенно очередная встреча с нею превращается в пытку. Может, стоило молча и сразу уйти. Дурак.
— Конечно, вы правильно сделали. Благодарю вас... и за то, что о сестре печётесь, — ведь так п р а в и л ь н о. О своих родителях он едва ли успел подумать. Разумеется, они всегда были в мыслях, но подумать о встрече... Ещё одна пара людей, которые знали слишком много. Знали, кем являлась Лиза. Знали, что родилась у них дочь. Они всё знали и захотят знать теперь, каким же образом Кирилл обзавёлся новой женой и новым ребёнком. Нет, ему определённо не хочется говорить об этом. А следовательно, встречаться с ними. Но императрицу следует благодарить. Императрицы никогда не ошибаются. А ещё не говорят о детях настолько проникновенно, верно? Кирилл на расстоянии присматривается к её лицу, пытается высмотреть хотя бы тень ответа, хотя бы намёк. Ведь эти мысли повели его по дворцовым анфиладам. Мысли о дочери. Сейчас бы спросить. Но ему вдруг становится страшно то ли ответ услышать, то ли увидеть её равнодушие. Здесь он не прогадал: Лиза считает, что его вопросы о ребёнке теперь не касаются. Отчего-то он в этом уверен, только не готов найти подтверждения догадкам и услышать это от неё. Нет-нет, он ничего не станет спрашивать. Однако, вероятно на волне вновь поднявшихся чувств, Кирилл теряет своё выбранное (отстранённое) облачение, и как только раздаётся её «ох» бросается к ней. Будто не было семи лет, не было разлуки, не было никакой боли. На несчастные мгновения этого всего впрямь не было. Потому что он до сих пор готов умереть за неё. Забавно, что она умирает, а он будто бы и не замечает. Только когда выступает на пальце капля крови, что-то дёргается в душе, в голове.
Наверное, в мгновении Кирилл оказывается не таким быстрым и Лиза успевает отдёрнуть руку, прежде чем он за неё возьмётся. Успевает лишь прикоснуться пальцами к её коже. Зато они оказываются так близко, что можно уловить чужое дыхание. Непозволительно близко.
— Елизавета Петровна... — тихим голосом, и это всё, на что способен сейчас.
Кирилл едва заметно усмехается, пряча глаза за опущенными ресницами. О какой свадьбе может идти речь? Императрицы не выходят замуж. Эта императрица уже была женой. От этого становится невыносимо противно, невыносимо больно. Будто он сам разрушил всю её жизнь. А может, без всякого «будто». Он сам виноват. И когда глаза поднимает неуверенно, замечает протянутую руку. Вспоминает тепло её ладони, касающейся лица. Он любил её руки и может быть, до сих пор любит. Разумеется, любит. Любит этот голос. Любит. Любит. Любит. Но сквозь пелену каких-то страданий этой любви, кажется, не видно в глазах. Теперь он усмехается шире и очень горько, от чего аж густые брови изгибаются. Плакать или смеяться?
Этот вопрос настолько простой, что невозможно на него ответить. Как завороженный, отмалчивается, однако замирает, поднимаясь на ноги слишком запоздало. Когда она последует куда-то прочь. Он смотрит ей вслед, снова оставаясь в одиночестве. Снова вспоминая бесконечные ночи, завывания ветра, холод и пустоту. Никого не было рядом. Никого нет рядом и сейчас.
Разве я могу спать, Лиза?
Спят по ночам только счастливые люди.
***
Поистине, при свете дня всё иначе, а в темноте будто бы и не стыдно быть кем-то другим. Ничего прошлая ночь не значила, чтобы рассчитывать на её продолжение. Он — всего лишь офицер, разве что теперь имеет полномочия командовать целым полком (выше него только монаршая особа). А она императрица и самодержица Всероссийская, перед которой положено снова и снова голову склонять, руку подавать, чинно следовать позади и внимательно слушать. На это Кирилл настраивал себя каждую секунду, пока они не встретились. День впрямь погожий, радует душу. Шум волн успокаивает, на бесконечный голубой горизонт хочется неотрывно смотреть и тогда так хорошо становится, ни одной мысли в голове, никакой тяжести на плечах. Следует почаще выходить к берегу, чтобы угомонить своё взбунтовавшееся существо. На Камчатке такие же пейзажи позволяли дышать свободно, жить дальше; в них он находил какую-то гармонию и умиротворение. Всегда существовало нечто более величественное чем люди, засевшие во дворцах и назвавшие себя императорами. Эти люди слабы перед огненными вулканами и горами, подпирающими небеса. И теперь он ничего не боится.
Следует за ней, не скрывая улыбки. Перед ним определённо Лиза, которая тоже ничего не боится, любит море и способна на какую угодно шалость; даже позволить императрице снять туфли — это ведь, была Лиза. Он не может ошибиться.
— Море, очевидно... — переводит взгляд на пустеющий горизонт. И вас тоже. — Больше ничего, — может быть, она его и не видит. От мыслей о её нежелании видеть пришлось отказаться. Иначе бы поскорее исполнила его просьбу, верно?
И на что Елизавета Петровна вдруг намекает?
— Если для вас это мечта, то очевидно, исполнилась, — заклинило тебя что ли? Кирилл не хочет на неё смотреть, нет, совсем не хочет. И не должен. Куда интереснее рассматривать «ничего» где-то вдалеке. Может быть, парящих под небесами чаек. Или может быть, собственные начищенные сапоги куда более любопытны. Похоже, сегодня он наконец-то узнает, ради чего пожертвует мирной жизнью в маленькой усадьбе подальше отсюда.
Оказывается, его ценность в этом. Едва ли поспоришь: он впрямь многое знал о Сашиных планах, да только эти планы более никому не были интересны. Ни один следующий правитель не обернулся на великие затеи человека, который сам бы стал великим. Теперь она желает это сделать. Следовало бы порадоваться.
— Ну может быть хотя бы в том, что ваш брат не был женщиной, — негромко, опустив голову, подмечает он. Отчего-то не верится в то, что она не видит разницы. Скорее играет роль императрицы, для которой всерьёз разницы нет, ведь семь лет назад её здесь не было. Уж с этим соглашаться Кирилл напрочь отказывается.
— Вы хотите летом увидеть здесь флот, Елизавета Петровна? — опускает на неё взгляд несколько удивлённо-недоуменный совершенно невольно, а потом быстро поднимает, кивая головой. — И правда вы сестра своего брата.
Он уловил запинку, но не уловил сути. Елизавета Петровна настолько искусная теперь актриса, что Кирилл видит перед собой лишь этот облик, порой какими-то мелочами напоминающий о Л и з е. Этого тебе достаточно.
— Коль на то ваша воля, не имею права противиться и смиренно её исполню, — заводит руки за спину, — времени вы даёте уж слишком мало, если говорить откровенно. Только потому, что ваш брат свято верил в подобные затеи, я не стану перечить. И благодарю... за оказанное мне доверие.
Спустя семь лет Кирилл совершенно себя не воображает снова в строю, снова с пылким рвением и огнём в груди. Отчего-то именно тогда, когда появляется надежда на хорошее будущее для страны, он чувствует пустоту и полную неспособность. Для смертного эта императорская воля — великая честь, широкий жест, осознание доверия должно тешить. Не так ли? Столько лести услышать в собственный адрес от государыни, не счастье ли? А может, вовсе и не лесть. Кирилл поразмыслил бы об этом непременно, не случись маленькая оказия, потянувшая за собой другую маленькую оказию. Он чувствует её хватку слишком хорошо. Оказывается, к ней теперь ближе, вынужденный (тебе же нравится) смотреть в освещённое солнцем лицо. Глаза зелёные светлые-светлые, сияют, словно озеро в летний солнечный день или поляна мягкой изумрудной травы — приятно, хочется остаться в этом летнем дне на всю вечность. Его брови чуть сдвигаются к переносице, пальцы разжимаются. Мельком бросает взгляд на её руку — они оба носят перчатки. Он это делал и прежде, а она — теперь. С чего бы? Лиза, которая любила прикосновения. Лишь подтверждает то, что он ничего не знает о ней. Как-то растерянно кивает, делая шаг в сторону.
Лиза-Лиза, мне бы самому спросить его, почему он выбрал тебя и сделал нас несчастными.
В минуты самого сильного отчаяния Кирилл гневался на Сашу, искренне был убеждён, что тот виновен. Не будь завещания — не случилось бы столько несчастий, судеб искалеченных. Не боялся бы каждый мимо проходящий, что трон должна занимать совсем другая персона. Но потом сваливалась огромной темной тенью на него иная мысль: Романова — это и есть клеймо, проклятая фамилия крестом высеченная. Этот крест ей нести. Он смотрит на неё неопределённое время, решая, говорить искренне и честно или же вовсе отказаться отвечать.
— Значит вы знаете, — произносит тихо, возвращаясь в очередной чёртов раз в то тёмное время, когда пытался сам сей факт уничтожить. Подобные документы уничтожать нельзя. Какой дорогостоящий урок ему пришлось усвоить.
— Я.. — он закрывает глаза на мгновение, переносясь из одного тёмного дня в другой. Ветер в лицо. Прошло слишком много времени, а вспоминать до сих пор больно. Кирилл явно в грешники записывается, потому что простить убийцу не смог и не сможет никогда. — Я и сам знаю не так много. Его выбор... — да что с тобой?! — мы не успели обсудить и вряд ли бы обсудили, ведь воля императорская не обсуждается. Она принимается как есть.
Просто однажды Кирилл решил ею пренебречь.
«Ты будешь ей нужен, особенно как меня не станет». Голос в голове не позволяет говорить дальше, только глаза снова закрывает, норовя от него избавиться, прогнать прочь. Она должна услышать о нём что-то хорошее. А не видеть отражение тех мучений и той звёздной ночи на лице Кирилла.
— В первую очередь, вы носите фамилию великих правителей, Елизавета Петровна. И не только фамилия направляет вас, но и кровь вашего отца. Может быть, не видите, но все вокруг смотрят и видят то Петра Великого, батюшку вашего, то Александра Петровича, — смотрит на неё теперь проясняющимися глазами, которые становятся цвета сегодняшнего чистого неба. — Этого уже достаточно, чтобы справиться с возложенным на вас долгом. Корона должна оставаться у тех, кому она принадлежит по праву рождения, а не у самозванцев.
Он разворачивается теперь к ней всем телом, более уверенно, продолжая смотреть в глаза. Подобного разговора не представлял никогда равно так же, как и возвращения в Петербург. Но какая-то глупая выжившая любовь подсказывает, что надобно помочь ей. Надо делать то, о чём просил Саша, зная, что ноша слишком тяжела для одних плеч, уж тем паче женских. Пусть в этот миг он будет не Кириллом, который так не хотел, чтобы э т о случилось.
— Вы всегда были особенной, не похожей на всех остальных и полагаю, не даром, — наверное впервые после возвращения он признаёт вслух, что здесь было его прошлое; прошлое, в котором он знал Елизавету Петровну. Прежде ему упорно хотелось создать облик человека, впервые здесь оказавшегося. И, пожалуй, впервые увидевшего её. Однако эта затея определённо глупая. — Вы умны, сильны духом, милосердны и справедливы. Знаете, в чём необходимость. Вы любите страну и свой народ. Вас любят в ответ, — очевидно, любит народ. Кирилл — тоже часть народа, значит любит.
— Вот и скажите мне, неужто есть поводы сомневаться? Он просто знал, что вы справитесь. Иначе, корона не была бы сейчас ваша. И надо признать, — теперь Кирилл отводит взгляд и делает ещё один шаг в сторону, — этому следовало случиться раньше. Как только его не стало. Но теперь все мы, ваши подданные, будем жить без страха и радоваться. Всё закончилось.
Тысячи жизней в обмен на личное счастье. Жертва, достойная рая, не правда ли? Быть может, она и сама жалеет о том, что корону не надела раньше. Кирилл ничего об этом не знает и вряд ли узнает. Главное, убедиться в том, что их государыня намерена править долго и справедливо. Саша просил передать, что ему жаль, но об этом Кирилл тоже не скажет. Извинения совершенно неуместны, особенно теперь.
— Вы не тревожьтесь, ваша армия вас не подведёт. А уж если флот не успеем к лету построить, то сильно не серчайте. В России всё так непредсказуемо.
А толку теперь от этой любви?
***
Он был ещё совсем молодым. Семейство богатством не отличилось на фоне столичного дворянства — семья барона скромна, редко появляется в обществе, зато неизменно — в храме. Супруги особенно набожные, впрочем, уважаемые вопреки своими непонятными для светских людей, особенностями. Каждый человек волен иметь свои причуды. Детей отпустили в мир суетный, чтобы строили карьеру да подыскали достойные партии. На сына каждый родитель возлагает особливую надежду: не подведёт, не опорочит честь семейства, будет гордостью родительской и продолжателем дворянского рода. Да только можно ли продолжать род с кем попало? Они были строгими. Строгий взгляд господина барона каждый раз измерял так, словно стоишь на плацу провинившийся перед всем отечеством и царём-батюшкой. Лица невозмутимые, будто каменные. Говорят, люди подобного толка живут в себе, постоянно разговаривают с Господом. А кто такие мы, люди грешные и смертные, чтобы судить? Он был совсем молодым, пожалуй, с видами на счастливое будущее. Впрочем, никто тогда не думал, что эта страна однажды станет счастливой. Она была обречена.
Руки у него холодные и вовсе не потому, что в доме плохо натоплено. Кирилл побеспокоился о том, чтобы всегда было тепло, не дай боже Машенька разболеется. Когда у неё жар случался (пусть не столь часто и всё же случался) не находил себе места, не спал ночами, то и дело перемещаясь из кухни в детскую и обратно. То воды тёплой принести попить, то ко лбу приложить прохладную простынку, то разбудить чтобы от кашля дать горькую травяную настойку с мёдом. Стоило немалых усилий уговорить Лизу хотя бы немного поспать, но сам никогда бы не согласился. Благо, болела она реже детей его сослуживцев, которые охотно делились прелестями и трудностями семейной жизни. В холодное время у них всегда тепло, и пусть для этого придётся отправиться в дальний лес с повозкой. Ему всегда охотно помогали, называли хорошим человеком. Кирилл пытался им быть. Стоило пытаться усерднее, чтобы крамольных идей вовсе не возникало в голове. Теперь его руки холодные, слегка подрагивают. Он стоит, опершись о дверную раму и наблюдает за тем, как Лиза рассказывает Маше сказку. Машка у них разбойница, не иначе. Закроет глазки и кажется, заснула, а потом вдруг просыпается, требуя продолжения. Она любит истории. Кажется иногда, что историй не хватит до того момента, как вырастет из них. Однажды ведь, вырастет, станет совсем взрослой. Кирилл должен сделать всё, что в его силах, чтобы она выросла. Смотрит на них с умилением. Сердце щемит, в уголках глаз будто влага появляется. Не плакат же собрался? Дома хорошо: поленья в очаге трещат, пахнет пирожками с яблоками, Лиза в домашнем наряде и конечно же Машенька, любящая моститься под боком. Не хочется уходить. Так не уходи! Он переступает порог, подходя к кровати. Берёт руку Лизы, поднося к губам и целуя, замирая на несколько мгновений — слишком долгих и слишком быстрых в одночасье. Маша словно всё понимает, притихает, прижимаясь к Лизе сильнее.
— Я скоро вернусь, — произносит сквозь натянутую, совсем слабую, неубедительную улыбку. Следовало хотя бы играть получше. А в его глазах тревога. Смотрит Лизе в глаза, преждевременно извиняясь за всё, что может произойти. На самом же деле, этому никакого прощения нет. Смотрит на Машу со всей трогательностью, касается пальцами пухленькой розовый щёчки и в конце концов, целует в лоб.
— А когда вернусь, моя принцесса должна крепко спать. Договорились?
Маша охотно кивает, протягивает ручонки, обвивая его шею. И он, конечно же, крепко её обнимает. Что же, Кирилл был готов жизнь свою отдать за то, чтобы выросла она в покое и безопасности. Чтобы никому даже в голову не пришло причинить ей в р е д.
Но ты жестоко просчитался.
— Не жди меня, ладно? Лучше поспи, — сожмёт её руку, прежде чем выйти из спальни.
Ты не вернёшься.
А она будет тебя ждать.
Они в одном лишь шаге от задуманного. Дух захватывает от одной лишь мысли, что предприятие имеет вероятность окончится удачно. Тогда почему он, прячась в темноте среди голых вишнёвых веток, слышит лязг металла? Вдалеке слышится лай собак, топот копыт по мостовым, крики пьяных мужиков. Обыкновенный петербургский вечер. Они должны были выбежать в условленный час, а он должен был поджидать с экипажем. Когда раздаётся крик девичий, Кирилл вздрагивает, сердце бешено начинает колотиться вместо того, чтобы вместе с ним тихо сидеть в засаде. Одна часть души требует бежать прочь: беги, пока не поздно, у тебя ведь с е м ь я. Другая вопит о том, что «ты втянул людей в этот кошмар, тебе и вытягивать из него». Разумеется, прислушивается то ли к черту, то ли к ангелу — как поглядеть, выбираясь из кустов. Бежит прямиком в лапы дьявола, не иначе. Но добегает слишком поздно.
Слишком п о з д н о.
Перед ним два тела, лежащих на земле. Земля медленно вбирает кровь, вытекающую из ран. У неё — поперёк, у него — вглубь. Голова кружится, одолевает слабость в самый для того нежелательный момент. Беги отсюда, беги! Видно, что мундир обшарили, стало быть, забрали то, что наконец-то удалось вынести. Он будто переносится в сон кошмарный, пусть кошмарнее действительности быть ничего не может. Он пытается поверить своим глазам, а разум и сердце напрочь отказываются. Нет-нет, этого не может быть. Нет-нет. Они не могли настолько просчитаться. И всё же, перед ним двое убитых, и единственный виновный в их смерти — Кирилл. Он заставляет ноги согнуться, опускается на землю, протягивая дрожащую руку. Не дышит.
— Вы же знаете...
Раздаётся совсем слабый, сиплый голос. Мигом вспыхивает какая-то глупая надежда и он позволяет девушке ухватиться за собственную руку. Впрочем, она откашливается кровью. Вряд ли надежда была.
— Вы знаете... батюшку нашего... государя....
Для умирающей хватка удивительно сильная, но Кирилл ничего не чувствует. Кирилл вдруг осознаёт, что сейчас услышит то, что давно хотел услышать. То, чего ему не доставало для свершения праведной мести. Он был готов совершить убийство, а теперь только набирается решительности.
— Убил... Александра Петровича убил... канцлер наш... а она, госпожа так любила... любила...
Пальцы слабеют, отпускает его рукав, глаза закрываются и теперь, определённо навечно. Она умерла. Кирилл дрожит то ли от злости, то ли от обиды и боли. Теперь ему следовало бежать прочь немедля, но человеческая слабость оказывается сильнее чем какая-либо воля. Она слабость, и она же не позволяет подняться на ноги. Быть может, возьми себя в руки, не случилось бы ничего дурного. Быть может, надежда б ы л а. Удар гремит, не чувствуется боли, только жжение в затылке; слишком быстро темнеет в глазах, слабость окончательно поваливает и его безвольное тело падает на ту же окровавленную землю.
Не жди меня, Лиза.
Над головой проплывают безмятежно белые облака, шумит раскидистый ясень, постепенно скидывающий своё роскошное некогда изумрудное одеяние. На могильной плите, поросшей мхом, выцарапано «Степан Анатольевич Сафонов». Кирилл стоит над его могилой второй час. Каково быть виноватым в смерти ещё совсем юного человека? Он был офицером. Любил барабаны и надоедать своим сослуживцам. Поднимался раньше солнца, чтобы поднять весь полк. Был правой рукой Дмитрия Яковлевича, выполняя самые разные поручения. Ему частенько раздавали глупые задания, мол «почисти моего коня» или «выстирай мой мундир», куда курьёзнее, когда Сафонов бегал по столице с любовными посланиями от офицеров к юным прелестницам. Его лицо грозилось навечно перенять красный оттенок. А потом он и сам влюбился, да только родители никогда бы не приняли в дом крестьянку. Его любовь была обречена на самое трагичное окончание. По меньшей мере, они ушли вместе. Выжить и терпеть муку каждый божий день разве лучше, нежели смерть? Кирилл убеждён что нисколько не лучше. Но для чего-то продолжает жить.
Елизавета Петровна посоветовала навестить полк. Что же, его полк начинается здесь — в Вытегорском погосте подле церкви во имя Покрова Пресвятой Богородицы. Вдали от жизни суетной — благодать. Было бы сущим кощунством не проведать сперва тех, кто отдал Богу душу за благородное дело. Ведь они свято верили в его благородство.
— Время идёт, а вы всё не меняетесь, Кирилл Андреевич, — раздаётся в стороне голос до боли знакомый.
Он оборачивается, видит фигуру знакомую, высокую. Мужчине сентиментальность непозволительна, но здесь никого нет, никто не видит, никто не узнает. Ему хочется стать тем маленьким мальчиком, который бежит в отцовские объятья. Совсем не хочется быть взрослым, который несёт неожиданно ответственность за многие ушедшие жизни.
— Где же вы можете быть, ежели не здесь?
Володя улыбается, и Кирилл невольно отвечает улыбкой, наконец-то искренней, наконец-то чувствуя себя прежним.
По меньшей мере Володя не играет перед ним роль и ему самому отчего-то не хочется вести себя отстранённо. Ничего не говоря, Кирилл обнимает друга крепко, насколько позволяет сила. Ещё немного и мог бы заплакать на дружеском плече — день ветренный, можно оправдаться пылью в глазах. Но лишь чудом каким-то сдерживает себя, чтобы, вероятно, не омрачать встречу. Хотя бы одна встреча должна запомниться радостной.
— Слышал, теперь вы — Ваше превосходительство, — смеётся Володя, хлопая по плечу.
— Ещё одно слово и будет тебе сатисфакция, — усмехается Кирилл, а ветер смахивает с лица любой намёк на излишнюю чувствительность. — Володя... я так рад тебя видеть, — эти слова он должен был сказать хотя бы кому-то, чтобы совсем уж не чувствовать себя чужаком по возвращению. — Но... как ты здесь? В Петербурге?
— Меня спас счастливый случай. К нам приказ пришёл вернуть некоторых ребят, по какой-то нелепой ошибке в списке стояло моё имя.
За соучастие в заговоре ему тоже досталось. Кирилл чувствует облегчение на несколько крупиц. Хотя бы кого-то спасла милостивая судьба.
— А когда вернулся, разбираться было некому. По полкам уже пошёл слушок о том, что надобно поддержать Елизавету Петровну. Ты же всё знаешь?
Кирилл только головой кивает. Ни черта он не знает.
— О Гришке что-то слышно?
— Семью завёл, — Володя улыбается, — пишет, три разбойника и одна красавица-жена, возвращаться не намерен.
— Предатель.
Кирилл усмехается, разумеется, радуясь за друга. Своеобразная месть обидчикам — отыскать своё настоящее счастье в ссылке. Они никого щадить не собирались.
— Наш настоящий предатель в крепости нынче...
Облака серые наплывают на солнце и его лицо мрачнеет, ветер будто бы злее становится, теребя плащ и ветки ясеня.
— Взяли при аресте Апраксина.
— Иногда думаю, если бы не он... а потом понимаю, что сам виноват.
Еремей сделал доклад со всеми подробностями то ли от обиды страшной, то ли от желания наконец-то перестать бояться. Канцлер мог гарантировать покровительство, но зная этого человека, никто в уме здравом за таким покровительством не отправился бы. От ненужных подопечных он избавлялся не задумываясь. Саша был таким же нежелательным, в каком-то роде подопечным, от которого Апраксин избавился самым жестоким образом. Нож в спину — это больно. Теперь Кирилл знает, насколько. Ему только посчастливилось выжить.
— Ну полно тебе, надобно вперёд смотреть. С прошлым мы уже ничего не сделаем. Сегодня вот годовщина. Он умер с верой в светлое будущее. И мы должны сделать всё, чтобы это будущее наступило.
Володя был прав. Кирилл вдруг неожиданно и весьма самоотверженно решает, что должен исполнить мечту многих молодых людей, положивших животы за отечество. В их числе будет Сафонов, которому он наиболее обязан.
***
Семейство Волконских шума наделало много, удивительно ежели не весь дворец услыхал то рыдания, то радостные крики. Их приезд был чем-то неминуемым. Кирилл пытался убедить матушку в том, что и сам бы приехал, но подобные отговорки слышать она не желала. Привычно отмахивалась рукой, которая то и дело тянулась чтобы дать подзатыльник, а потом целовала по-матерински в лоб. Этот негодник никогда для неё не вырастет, навсегда останется мальчишкой. Но стоит заглянуть в его глаза и сердце в ужасе замирает: сколько в них боли и усталости скопилось. Аглая Владимировна провела тысячи бессонных ночей в слезах, чтобы наутро сменить подушку, насквозь пропитавшуюся слезами. Уж ей-то известно получше каждого, что сын не заслужил столь сурового наказания. Её вечно преданный своему делу и государству Кирилл — заговорщик и государев преступник? Она с этим не смирилась, только терзала себя ожиданиями, когда произойдёт чудо. Становилось только хуже: однажды вернулась в дом Вера Дмитриевна и поведала такие новости, после которых не хотелось жить.
— Мы останемся здесь и не спорь, — заявляет матушка столь категоричным тоном, что даже отец не может ответить отказом. — Я хочу всё знать.
Именно этого Кирилл боялся. Тем временем Ксюша с Любавой и Алёшей отправились прогуляться. Кажется, они довольно быстро подружились. Кажется, никто не задавал вопросов. Достаточно было посмотреть в уставшие глаза Кирилла, чтобы проявить чувство такта и сострадание. В конце концов, ему требуется время чтобы привыкнуть к прежней жизни. Он не соврёт если скажет, что просыпается в ожидании увидеть в окне величественные горы и густые туманы вместо площади, по которой маршируют гвардейцы. Столичная жизнь всё ещё дикая.
— Если бы мне показали эту ведьму, выцарапала все глаза. Не смотри так на меня, Андрей. Похоже тебе всё равно, что пережил наш сын.
Андрею Волконскому, разумеется, было не всё равно. Ему довелось смириться с тем, что род Волконских бесславно сгинет в далёкой Евразии. Но куда страшнее было представлять, что переживал собственный ребёнок от ареста до этапирования на место ссылки. Его сердце болело, грозилось остановиться и настолько серьёзны случились угрозы, что лекарь напрочь запретил тревожиться. А супруга отпаивала горькими травами, полезными для сердца. Теперь Кирилл здесь и его имя милостивой императрицей обелено.
Только в конце концов каждого родителя волнует один вопрос:
счастливо ли его дитя?
Оставляя родителей наедине диспутировать о том, чьи чувства сильнее, Кирилл присаживается на софу рядом с Верой Дмитриевной и протягивает ей чашку чая на блюдце. Она совсем постарела. Из-под чёрного чепца выбиваются густые седые волосы. Лицо морщинистое, несколько бледное, но всё ещё доброе, напоминающее о счастливых мгновениях. Натруженные руки чуть подрагивают, когда блюдце перенимают, а сухие губы растягиваются в благодарной улыбке. Силы её окончательно покидают, но услыхав о возвращении Кирилла, старушка заупрямилась. Он для неё всё одно что родной. Перед смертью душа просилась повидаться.
— Вера Дмитриевна, я спросить хотел... — а надо ли ворошить прошлое, причиняя себе и окружающим только боль? Кирилл запинается. На неё поглядишь и вовсе хочется замолчать, только чай подносить да за руку поддерживать, чтобы не упала. Тревожить пожилую женщину, заслужившую наконец-то покой — стыдно.
— Спрашивай всё что хочешь, голубчик, — отзывается она мягко, точно, как в детстве, когда Кирилл стыдился признаться в провинности или задать глупый вопрос. Ему было любопытно, отчего мальчишки вечно задирают девчонок, ежели их надобно защищать. Вера Дмитриевна снисходительно улыбалась, а после рассказала о том, что такое л ю б о в ь. Конечно же, он ничего не понял. Лишь с годами её слова обретали суть и воплощение. Может быть, и нынче ничего не поймёт. Разве что времени на долгое осознание больше нет.
— Вы же остались с Елизаветой Петровной после того, как меня арестовали? — набирается храбрости, задавая вопрос и затаивая дыхание заодно. До чего нелепо произносить это вслух, будто впрямь был преступником.
— Оставалась с нею, пока не велели мне ехать обратно, — с какой-то горечью её ответ, а чашку с чаем отставляет на низкий столик перед софой.
— Кто велел? Императрица?
— Смотря кого императрицей зовёшь, милый. Нет, никакого дела до меня не было Софье Михайловне. А до вас было. Хотела она... — поднимает мутные глаза на него, готовая расплакаться. Ей и самой стыдно за то, что оставила цесаревну одну. — Тебе не сказали?
— Боюсь, мне многого не сказали и не скажут. Но я должен знать.
— Забрали её. Машеньку забрали, — немного погодя, она произносит самые страшные слова глядя Кириллу в глаза. — Сначала тебя, а потом и её... в тот же день Елизавета Петровна меня отправила обратно в Берёзово. Машенька думала, вы вернётесь за ней. А государыня наша... — здесь она и не выдерживает, начиная плакать. Кирилл, потрясённый и буквально оглушённый, какими-то безвольными движениями вынимает белый платок, протягивая своей няне. Она всё плачет и плачет, его сердце всё колотится и колотится, норовя своим громким стуком окончательно оглушить.
Ему следовало и догадаться, что дьявол в юбке не пощадит даже дитя. Следовало догадаться, что она жаждала полной расправы. Одного Кирилла было недостаточно. Даже его смерти было бы недостаточно, и после неё Софья непременно отняла бы ребёнка. Его накрывает с головой гнев неконтролируемый, выжигающий все внутренности, всё существо. Отнять ребёнка у матери — крайняя жестокость. Нечеловеческая. Вот и он превращается в нечто не похожее на человека.
Всё, что ему сейчас нужно — уйти прочь.
как осужденный, права я лишен
тебя при всех открыто узнавать,
и ты принять не можешь мой поклон,
чтоб не легла на честь твою печать.
Он идёт очень быстрым шагом, а ежели точнее — несётся по коридорам, распугивая молоденьких горничных своим грозным и мрачным видом. За ним определённо несётся ураган, а над головой сверкают молнии и громыхает гром. В состоянии подобном надобно держаться от людей подальше. Ему следовало уйти в другом направлении. Но Кирилл — упрямый болван, которого ноги несут в один-единственный кабинет. Какой-то человек, мешаясь под ногами пытается сообщить, что Её величество очень занята и кого-то принимает. Конечно же, он не слышит и ему совершенно плевать. Отталкивает этого человека в сторону, снова врываясь туда, куда не положено.
Господи, и почему же именно сейчас она должна принимать этого осла?
— Оставьте нас, — едва успев переступить порог, Кирилл крайне грубо и крайне категорично указывает на дверь. Что же, если она могла отчитывать его как мальчишку, то почему он не может выгнать её чёртового воздыхателя как мальчишку? Семён непременно готов бросить перчатку или подраться прямо здесь, — в этом сомнений нет, однако Кириллу всё ещё плевать.
— Мне бояться нечего, поэтому повторяю ещё раз: идите вон!
То ли ему Лиза кивнула, то ли зашевелилась какая-то извилина разума и скрипя зубами (сапогами) Семён Иванович нехотя покидает кабинет. А Кирилл весьма терпеливо дожидается, когда за спиной закроется дверь.
— Я пытался предупредить, что лучше отправить меня отсюда подальше, — его буквально разрывает изнутри то ли боль, то ли злость, а может всё разом — взрывоопасная смесь. Теперь и лицо Семёна перед глазами, по которому отчего-то хочется пройтись кулаком.
— Когда ты собиралась сказать мне о дочери?
Жестоко. Жестоко.
Жестоко.
В один миг перестали существовать все границы. Перестала существовать Елизавета Петровна, пред которой следует кланяться и которой надобно поклоняться. Именно этим заняты все мужчины двора, не так ли?
— Никогда, верно? Ты бы не сказала. Я знаю, что не сказала.
А когда она должна была это сделать, Кирилл? Его воспалённое сознание убеждённо сейчас в том, что она обязана была сказать сразу же. Конечно же, это бред, вздор, потому что с первых секунд они были чужими друг для друга.
Но сердце болит, кровоточит, рвётся на куски. Ты этого не чувствуешь, Лиза?
— Ты можешь думать что угодно, но я достаточно хорошо знаю тебя, Лиза. И поэтому ты стала императрицей. Потому что ты сильная и считаешь, что справишься со всем сама, — его голос делается только громче, скорее от накатывающего отчаянья.
Боже, до чего же он зол. Только злится вовсе не на Лизу. Злится на человека, которого давно нет в живых. Посмотреть на то, как она умирает — это была бы лучшая награда за все страдания. Да, чёрт возьми, он бы всё отдал, чтобы видеть её смерть.
— Но это наша дочь! — вырывается до того отчаянно и громко, что всё тело начинает мелко дрожать. Хотя бы на этом следовало остановиться. Только Кирилл остановиться уже не может. Запущен какой-то необратимый процесс.
— Ты знаешь где она сейчас? — пристально всматривается в её лицо, до болезненности. Больно, больно, очень больно. Кажется, ответ совершенно отрицательный, даже если она пытается снова надеть очередную маску на лицо. — Нет... нет... ты не знаешь. Конечно же ты не знаешь, и не стала бы держать её здесь, даже если бы знала. Ты же теперь... императрица, — отстранённо, значительно тише, но звучит голос с холодным безразличием.
Он упрямо не понимает, что мог бы её исцелять вместо того, чтобы добивать. Кирилл бы сам не отказался от исцеления, чтобы эти раны перестали кровоточить. У них забрали дочь, и он ничего об этом не знает.
Он не знает, где его дочь. Жива ли?
Отворачивается от неё, начиная блуждать совсем потерянным взглядом по её, очевидно рабочему кабинету.
— Всё... всё, благодаря чему я держался, это уверенность в том, что её не тронут... как же глупо, — последнее прошепчет, находя себя удивительным, наивным глупцом, который поверил в пустые обещания. «Будешь сидеть тихо, их не тронут». Судя по всему, Софья Михайловна озаботилась всерьёз, отправив вместе с ссыльным целый пакет указаний на различные обстоятельства. «Любую попытку побега строго пересекать», «предостерегать благополучием близких» и тому подобное. Возможно, однажды над решили попросту посмеяться. Проще было бы его убить.
И почему же его не убили?
Лучше бы убили, лучше бы убили.
— Господи... Машенька, — наконец что-то внутри обрывается, сила его духа окончательно надломлена чтобы держаться, чтобы злиться, рвать и метать в слепом гневе; вместо этого из глаз начинают бежать слёзы совсем невольно и всё, что он чувствует — как влажные дорожки бегут по щекам. За семь лет ни единожды не позволял себе слабости, такой стыдной и жалкой. Но теперь безысходность, беспомощность добивают его. Всё, что он может сейчас — опереться обессилено ладонями о спинку какого-то стула, хочется думать, что надёжного, потому что у него вдруг не остаётся сил даже на то, чтобы стоять на ногах.
— Даже её не смог защитить... доченька... — голос дрожит нещадно; он зажмуривается крепко, пытаясь эти слёзы дурацкие остановить.
Постепенно Кирилл снова начинает дышать, ощущение сдавленности и жжения в груди отпускает. Нет, ему не стыдно за то, что плачет о дочери, а за всё остальное — безумно. Но теперь ожидать понимания в свою сторону нелепо и глупо, как и однажды верить в то, что их оставят в покое. Он был уверен, что императрице нужна лишь его душа, вероятно способная на целый переворот во имя любви. Этому же чудовищу крови было всё мало. Лиза не виновата. Не виновата. Будто уверяет себя в том, выпрямляя спину и отпуская несчастный стул.
— Что же я за отец такой? — взгляд метнётся к потолку. Кажется, слёзы остановились. — Ты прости меня, Лиза. Если сможешь.
***
Ксюша пребывала в хорошем настроении, то и дело бросая косые взгляды на хмурого супруга своего. Оказывается, на службу он сегодня не пойдёт, надобно ждать какого-то указа, а если уж откровенно, то в таком виде и состоянии на службу никто не ходит. Спросить она боялась, может быть из вежливости и уважения — сам расскажет, если захочет, а может быть, не хотела сама услышать историю о том, как он теперь несчастен. Она и сама знает лучше всех, что несчастен. Шутка ли, чуть ли не каждый день видеть женщину, которую любил. Но после обеда, когда он по привычке пил крепкий кофе в маленькой гостиной, Ксюша решилась с ним заговорить. Даже несмотря на то, что он напоминал ей одного из камчатских медведей, которые отбиваются от своих и бродят одиночками по берегам залива.
— Одна старая подруга пригласила погостить. Полагаю, тебе приглашение тоже выписано, — осторожно, однако сразу по делу начинает она. Кирилл только взгляд поднимает из-под своих густых бровей. Вот почему напоминает мишку — такой же насупленный и обиженный. До него суть услышанного доходит не сразу.
— Я так не думаю. Видела ли ты эти круги под глазами? — устало спрашивает он, словно всерьёз полагает, что из-за этого никто в своих гостях видеть его не пожелает.
Ксюша молча продолжает на него смотреть.
— Ну почему бы тебе не съездить? Ты же вернулась сюда не для того, чтобы со мной сидеть. Да и зачем со мной сидеть? Я же ещё не настолько стар... Поезжайте. Возьми с собой Алёшу, если захочет, — завершая свой недолгий монолог вздыхает настолько тяжело, будто таки постарел за последнее время на лет эдак сто.
— Какой же ты замечательный! — раздаётся удивительно радостный вскрик. Если бы он только знал раньше, что подобное может доставить женщине радость, отправил бы по гостям тотчас же по приезду. Ксюша спешно вернулась в прошлую жизнь, надо признать. Пусть не до конца, пусть ещё просыпается от кошмаров посреди ночи, но по крайней мере, ей хочется встретиться со старой подругой. Кирилл же в данный момент видеть никого не желает напрочь.
На радостях она целует его в щёку, прежде чем, очевидно отправиться собирать вещи.
— Всего на пару дней. Только не скучай без нас. Обещаешь?
Он едва кивает головой, глядя на то, как радостно она выбегает из гостиной. А у него остаётся чашка недопитого кофе и тлеющая сигара.
Кирилл, как истинный мужчина, скучать не стал, а занялся тем, чем положено в отсутствии супруги, — раздобыл несколько бутылок французского коньяку. И снова отправился бродить по дворцу в тёмное время суток, и снова сия прогулка обещала закончиться бедствием. Сколько бы ни пытался раздумывать, никаких путных идей не приходило в его голову, а когда положение настолько безвыходно, остаётся только напиться.
У него забрали любовь и отняли дочь. Чем не повод?
Пошатываясь, он добредает до дверей, впрочем, особенно не соображая, кто за ними должен находиться. Снова ноги сами по себе несут куда-то. Глупое сердце будто чует, где засела его несчастная любовь. Только какой-то гвардеец в мундире вдруг перекрывает дорогу, вырастая перед ним стеной. Кирилл глупо смеётся, начинает рукой отмахиваться, а в другой крепче сжимать бутыль с коньяком.
— Братец, ну ты чего? Мне туда надо, — протягивает руку, отчетливо указывая на двери. — Ты понимаешь, я же этот... — опираясь рукой на плечо гвардейца, нахмуривает брови, силясь вспомнить кем же теперь является. Гвардеец готов бить тревогу, не иначе: пьяный проходимец с бутылкой ломится в императорские покои. Никаких офицерских отличий на нём не наблюдается, только расстёгнутые пуговицы на рубашке свидетельствуют о крайней безалаберности.
— Я теперь генерал... — вырывается икота столь невовремя, — майор. Мне нужно на доклад к императрице, срочно! — взмахивает широко рукой, делая очень требовательное выражение лица.
— Извольте, но я не могу вас пропустить в таком виде... да и на генерал-майора вы не очень похожи, — с некоторой осторожностью оповещает гвардеец, на случай если пьяный человек наутро всё же окажется генерал-майором. — Императрица... вас сегодня ждёт?
— Ждёт-ждёт, послушай, — снова опускает руку на плечо несчастного, — она меня уж как семь лет ждёт, — произносит особливо вкрадчиво, по-заговорщицки. Разве этот малый до сих пор не слышал трогательной истории любви своей государыни?
— При всём уважении, я не могу....
— Не можешь, значит, — недовольно констатирует сей факт, позволяя руке безвольно сползти с чужого плеча, и делает шаг назад. — Не можешь... — задумчиво осматривается. — Ты только посмотри, кто крадётся! — внезапно перепугано выкрикивает Кирилл, делая такие же перепуганные глаза и тыча пальцем куда-то в пустоту анфилад. Молодой гвардеец, однако, ловится на этот крючок, готовый защищать свою государыню. И пока широко распахнутыми глазами высматривает злодея, Кирилл отталкивает его в сторону, успевая оказаться за желанными дверьми. Оказывается, даже его пьяная голова недурно соображает.
Здесь пахнет тонким, элегантным парфюмом, нотки которого он уловил с их первой встречи. Покидая Петербург, запомнил совсем другой аромат, казавшийся навеки родным. Стало быть, она впрямь изменилась. У неё забрали ребёнка и теперь ты об этом знаешь. Оставляя бутылку где попало, начинает исследовать взглядом нынче императорские покои, жадно цепляясь за детали. Здесь столик, на котором лежит книга и стоит ваза с цветами, здесь будуар и туалетный стол со всяческими флаконами, женскими предметами для создания красоты, в которых он конечно же не разбирается; но от самого осознания того, что каждая вещица принадлежит ей, каждую она берёт в свои руки изо дня в день, пробуждает в нём трепетность и тоску. Однако, в покоях он не находит самого главного, а именно Лизу. Кирилл достаточно пьян, чтобы не развернуться к двери. Нет-нет, подобную глупость он сегодня не сделает. Вместо этого доходит всё ещё покачиваясь, до кровати, бессовестно на неё падая. А быть может, его организм решил, что именно здесь пора свалиться и восстанавливать истраченные силы. Голова идёт в пляс, балдахин императорской кровати кружится, или это Кирилл кружится, или его кружит какая-то карусель — непонятно. Когда законная хозяйка этих покоев и целого дворца, и целой страны, возвращается, конечно же он ничего не слышит, впав в состояние полудрёмы. В таком же уязвимом состоянии, чуть глаза приоткрыв, перебирается на чьи-то колени, столь удачно оказавшиеся рядом с головой.
А когда снова открывает глаза, теперь пошире, видит над собой до боли знакомое лицо и расплывается в довольной улыбке.
— Елизавета Петровна... это опять вы.
Чтобы это ни значило. Разумеется, он не понимает, что снова случилось сугубо по его пьяной вине. Снова они встретились. Снова его прогулки дворцом закончились чем-то очень нежелательным. Разве она его всё ещё любит? Разве он всё ещё имеет право её любить?
— А я опять хулиган, представляете... — поворачивает голову в сторону, с глупой улыбкой глядя на узорчатую стену. До чего же хорошо быть здесь. Потом вдруг снова поднимает глаза, протягивает руку и указательным пальцем касается её губ, нахмурив брови. Это была попытка предотвратить её возражения, впрочем, она могла и не возражать. Теперь он действительно заслужил, виноват. В прошлый раз всё было иначе. — Не смейте спорить. Я обманом отвлёк вашего гвардейца и ворвался сюда, — на какой-то миг может показаться, будто он протрезвел. Но трезвость до утра едва ли ему грозит. Убирает руку и брови переставая хмурить. — Вы такая... красивая женщина... — взгляд даже замутненный замечает снова спадающий рукав сорочки с плеча, и рука сама собой тянется, пальцы невесомо касаются отметины и стоит только почувствовать это приятное прикосновение сквозь пьяное сознание, руку быстро отдёргивает.
— Но я вас не достоин, — шепчет, мотая головой.
Будто они действительно вернулись в прошлое. Будто теперь всё начинается заново.
— Я несчастный человек, Елизавета Петровна.
Как я могу быть счастливым с этим грузом вины за всё, что случилось, Лиза?
— Смотрю на вас и вижу... свою Лизу.
Чтобы это ни значило.
Глаза закрываются.
я н е х о ч у ч т о б м о й п о р о к л ю б о й
на честь твою ложился как пятно
[/float] «лотти» она ненавидела особенно. «лотти» на самый разный лад: мама злится, мама радуется, мама опаздывает, мама восхищается, мама умиляется — тысяча и один оттенок, за что стоит проклинать всё на свете. несомненно, как только ей протянули тихий свёрток с розовым, сморщенным ребёнком, она произнесла это проклятое «лотти», обещая любить и заботиться точно о самой себе. стоит отметить, миранда виолет лорье заботится о себе весьма недурно, сперва отвоевав звание «королевы красоты», а после — кресло главного редактора французского вог; получив последнее и желаемое, она успешно забыла о красоте, превратившись в ту самую «злобную мачеху», миранду (совсем не совпадение) пристли из «дьявол носит прада». появившись на этот свет, лотти очутилась в непростом положении: у неё заблаговременно отняли отца (громкий развод) и весьма быстро подыскали нянечку, разумеется, заменившую мать. миранду она видела разве что по выходным, которые были свободны от благотворительных вечеров и показов. а подобное случается крайне редко. 
[/float] она превратилась в «шарли», стоило только перейти в среднюю школу и это была частная школа для девочек, где заставляли учить языки и немало времени уделяли творчеству. разумеется, мамина «лотти» обязана выучить английский и, как истинная 
[/float] «шэрри» заявила о себе в старшей школе. выпускной класс — головная боль скорее родителей, нежели выпускников. они отбирают лучшие парижские клубы для тусовок, лучшие наряды — материнская кровь вопреки всему смешалась с отцовской, и невольно совершенно шэрри начала разбираться не только в дипломатических тонкостях, но и в мировых брендах. отец невзначай грезит о международных отношениях: быть может, дочь отправится на родину, в стамбул, став атташе по культуре — она бы непременно справилась. мать уверенна: несносная девчонка покорит париж, иначе быть не может с её параметрами и длинными ногами. шэрри надувает пузырь и тот лопается прямо перед лицом консультанта, которого обязаны посетить выпускники. быть может, взглянув на оценки и характеристики, вывод совсем не утешительный для её сердобольного отца. «вы желаете поступить в университет?» — осторожно интересуется консультант, надеясь услышать нечто вроде «вы с ума сошли, конечно же нет!»; шэрри относится ко всему равнодушно. ей нравится только новенький пирсинг в носу, а ещё в пупке, и татуировка — звёздная россыпь на запястье. она не собирается воплощать чужие мечты хотя бы потому, что они отняли у неё счастливое детство и счастливое будущее, — такого мнения она была. хорошенько напившись после выпускного, она не придумала ничего лучше чем то, что придумала. по меньшей мере ей не терпелось отнять всякую радость от будущего у своих «предков». очередной пузырь лопается. консультант с дежурной улыбкой захлопывает папку. мать срывает голос, пока шэрри уходит в свою комнату самой вальяжно-невозмутимой походкой. в следующий раз непременно покажет средний палец. 
[/float] шэр — это холодно, отстранённо, выдержанно, категорично. она превращается из шэрри в шэр постепенно: две нежеланные полоски (отвешивает е м у звонкую пощечину и уходит, ведь что-то святое в её душе осталось), отцовский сердечный приступ (исключить волнения, — говорят доктора), землетрясение в бодруме (сообщение она перечитывала десяток раз); она стояла в чёрном платье с покрытой платком головой на похоронах своей бабушки, ощущая себя до того мерзко, что хотелось вымыться изнутри. но изнутри можно было отчистить разве что душу. благодарить аллаха или бога (она не определилась) стоило за то, что отец не получил ещё один приступ — его единение с родиной и родными являлось чем-то особенным, чистым, неприкосновенным. через несколько месяцев она вернулась в париж, а через несколько дней пришла посылка — вещи, доставшиеся от бабушки в этакое наследство. шэр обнаружила в коробке несколько аккуратно сложенных традиционных нарядов, чёрно-белые фотографии, расшитые золотыми нитками платки и кулинарные книги. 
[/float] шарлотта заканчивает le cordon bleu, стажируется в одном из любимых ресторанов на елисейских полях, ведёт канал на ютубе и старательно скрывает своё неблагополучное прошлое. неторопливо составляет книгу авторских рецептов, после того как расскажет сказку и поцелует детей на ночь. ведь она не будет той нестерпимой мачехой, пусть невольно лишила их идеальной картинки с обложки журнала, где непременно полноценная семья включая золотистого ретривера. у неё непомерные амбиции и договорённости касательно собственной кондитерской, пусть небольшой, пусть на окраине парижа, зато 
