в куски разлетелась корона
[ нет державы ♰ нет и трона ]
Она освоилась при дворе за крайний срок, словно была рождена для того, чтобы однажды оказаться здесь, на своём законном месте. Верно, окажись её отец сильнее, хитрее, чем ненавистный дядюшка, занимала она бы данное положение совершенно справедливо. Тогда бы оды слагали в её честь. Нынче слагают в честь сестрицы, Бог весть куда запропастившейся. Найдём, сыщем, присматривать будем. За отпрысками дядюшки следует присматривать, особенно если расползаются тревожные слухи, мол г в а р д и я оказывает ей милость и поддержку. Бог с ней, у неё, равно как у канцлера Империи, ныне дела поважнее. Она совершенно не та особа, которую ждали. Она не из той ветви Романовых, какая снискала народную любовь и обожание. «Потому что ты слабак, батюшка», — бранит она картину, написанную каким-то итальянским художником, едва выдерживая контакта с нарисованными глазами, выражающими явную слабость. Отсутствие блеска. Становится ясно, отчего же не смог, отчего же весь его род ныне страдает. Слабый человек. Она — сильная. Она докажет, что на другой стороне одной реки тоже властные личности обретаются. Бедность наконец-то отступила. Первым делом потребовала Софья Михайловна варенья к чаю, довольная тем, что не пришлось выслушивать жалкое «так это всё, что осталось в погребе, барыня». Вторым делом она почувствовала тесноту, словно стены дворца давят, не позволяют полной грудью вдохнуть. Нет, определённо её свободу кто-то в тисках удерживает. На первое заседание Сената не пропустили, — теперь гадай, отчего же, новоявленную императрицу не пущают туда, где ей самое место. Коронацию отодвинули на лето, будто при дворе нужно само существование безжизненной фигуры, а принимать решения будет игрок. Софья Михайловна, женщина не глупая, смекнула быстро, что играет всеми не кто иной, как Борис Фёдорович. Сперва прильнула волна злобы, от чего она раскраснелась и горничная, дурёха, спросила не надо ли позвать лекаря. Горничные все дурехи, однако же куда более дурные фрейлины, с которыми предстоит познакомиться, — целый штат, солдаты в юбках, не иначе. Только хорошенькие и глупые. А после она призадумалась, что вспыхивать опасно, пока не разведаешь обстановку при дворе. Каждому ясно: Россией правит канцлер. Впрочем, наступит то время, когда Россией станет править императрица. Покамест следует заняться сторонниками, а самые выгодные сторонники те, кто много знают.
Она расхаживает сгорбившись, по комнате, якобы по рабочему кабинету, который совсем не выполняет должных обязанностей. Потирает извечно холодные руки, иногда отвлекаясь на покусывание большого пальца, — совсем не императорская привычка, ногти-то грызть. Дёгтем пальцы смазывать всё одно что Васька слушает, да ест. Попусту. Когда лакей в затасканном парике (а её вдруг непомерно раздражает всё с т а р о е) сообщает имя пришедшего человека, мигом неуклюже падает в кресло, пытаясь придать себе хотя бы какой-то царский вид. Выпрямляет спину, вскидывает подбородок, да только всё одно угадывается в ней деревенская баба, привыкшая гусей считать по головам да крепостных гонять по грязным дворам.
— Ну здравствуй, Яков Федотович. Спасибо что явился, не заставил ждать, — протягивает руку, обрамленную пеной дорогих кружев. На царские наряды не поскупилась, да и кто станет запрещать императрице наряжаться? Говорят, цесаревна наряжаться тоже любила, пока не нарядилась в чёрное. А что же теперь? Теперь очередь дочери Михаила Романова наряжаться. На пальцах перстни сверкают дорогими камнями. Впрочем, одно с изумрудом досталось от батюшки, единственное что удалось сберечь из драгоценностей. Теперь напоминает о цели её предназначения. Быть может, спалить к чёрту дворец? Не таким уж безумцем был Васька, когда подобные идеи выдвигал. Гори, гори, гори! За все страдания!
— Ваше величество, — звучит сладко, точно ложка душистого мёда, а руки едва касаются сухие губы. «Точно! Величество! Так и должно быть!» — восклицает внутренний голос. Яков Федотович отходит, опираясь обеими руками на трость и ждёт, ждёт, глядя на неё невозмутимо.
— Слышала, наш почивший император, упаси Господь его душу, хотел от тебя избавиться. Да не позволили, и не зря, — она впрочем, очень ловко подхватывает широкую фарфоровую чашку с блюдца, собираясь всем видом и действом доказать, что занимает место на троне по праву, что не робеет, вовсе не одичавшая, деревенская баба, какой некоторые успели прозвать. Она во дворце не более месяца, а за спиной уже шепчутся. Змеиное гнездо таковым и останется. Пока его не разогнать, не спалить, или змей выдрессировать стоит? Не об этом сейчас!
— Так и есть. Я ведь, не удел был, пока наш император здравствовал, — ответствует он спокойно, впрочем тоже не робея, не испытывая благоговения или страха пред царской особой. Поди разбери, где теперь особы царские. Царские ли?
— Так вот почему мою сестрицу воротить никак не могли. Плохо без тебя работают. Что же, мой дорогой, пора возвращаться, — стреляет тёмными глазами загадочно, пряча улыбку за ободком чашки. — Ты же понимаешь, я здесь недавно, знать всего не могу. А вдруг за спиной заговор какой зреет? Недовольные всегда найдутся. Заговор против императрицы, поставленной самим Господом править, — бесстыдно произносит эти слова, ощущая лживость на вкус, и чай сладкий делается терпким, горьким. Ложь. Господь отвернулся от этой страны вовсе, и данную истину понимают в с е. — Я хочу, чтобы дела моего великого дядюшки продолжались, — ещё одна л о ж ь, — это ведь, его детище. Иными словами, прими мой первый императорский указ. Всех найти. Все опасности устранить. Даю тебе полную власть действовать от моего имени. Уж в тебе я не сомневаюсь, и на тебя полагаюсь, — свой первый приказ венчает улыбкой, а в глазах появляется блеск, озорство, нетерпение. Хочется почувствовать запах крови железистый, какой чувствовала тогда, перед изгнанием. Они разумеется, понимают друг друга. Он понимает. Он умеет работать, однако же данное умение не исключает рассудительности и здравости. Здравый рассудок подсказывает, что крови невинной прольётся много. Царственные особы склонны видеть заговор там, где его нет. Цель Тайной Канцелярии не раскрыть заговор, а предотвратить, чтобы об этом помышлять боялись. Он склоняется перед ней, достаточно влиятельный и бесстрашный для того, чтобы остаться безмолвным. Такова работа: меньше говорить, больше слушать.
Яков Федотович Шаховский, глава Тайной Канцелярии, человек таинственный, как предписывает должность. Вокруг него вьются загадки, слухи, домыслы, выдумки. Словом, общество потрудилось над образом, а он не стал отрицать. Надо сказать, возраст не позволяет кланяться достаточно глубоко, да того и не требуется. Все царственные особы относились к нему снисходительно, отмахивались руками и отправляли работать. Правда, последние два государя едва ли прибегали к его услугам и всерьёз стремились к тому, чтобы данное учреждение упразднить. Страх, кровь, смерть, — это не оплот хорошего будущего. Быть может, так размышлял первый, а второй попросту боялся этого места, после того как провёл ночь в холодных застенках. Батюшка воспитывал. Колени болят, хрустят, будто все косточки перемолоты. Хромает безбожно. Здоровье убито, сломлено, но дух вечен. Он не любит бессмысленных жертв, подвешенных на дыбе, однако же часто наблюдал таковых. Он всегда хорошо выполнял работу, да только не питал той кровожадности, которая наблюдалась у предшественников. Ему хотелось изобрести систему, которая станет следить за порядком и приносить пользу, а не искалеченные тела, чаще всего бездыханные. Много, много невинных. Судьба распорядилась иначе. А впрочем, он не верит в судьбу. Потеряв всё, что имел, Яков Федотович потерял и живое сияние в глазах, запальчивость, жажду справедливости, веру в то, что систему возможно усовершенствовать. Не пришло время для просвещения умов. Не пришло. Однажды придёт, только с такими проблемами едва ли он доживёт. Дух стальной, непробиваемый, иначе не вынести такой службы, а оболочка ей богу, слабая. Какова ирония! Просидев немало лет в своей конуре, изучив немало дел и документов, ковыляет он теперь прочь из императорского дворца, готовый взяться за дело. Императрица не желает отковырять какой-нибудь заговор, вовсе нет. Она желает избавиться от каждого, кто помнит прошлое, кто состоял в близких отношениях с царственными особами. Не приведи Господь, они скажут что раньше было лучше и тогда дурные настроения как болезнь, мигом расползутся по всей столице, а дальше и по всей стране. Он должен помочь императрице создать новое окружение, из людей, которым не было позволено возвыситься. Он, разумеется, выполнит свою работу. Соберёт долги, наведёт порядок и уйдёт на покой.
[indent]
***
Кирилл осторожно закрывает за собой дверь, будто боится потревожить покой в этом доме. Приваливается всем телом к косяку, давая себе пару минут чтобы отдышаться и согреть чертовски раскрасневшийся нос. Вслушивается в тоскливые завывания ветра. Где-то несчастная ставня бьётся, брякает, грозясь рано или поздно отвалиться, — даже дворцы разваливаются. Даже дворцы. Удивительно скоро дом начал пахнуть домом: дубовыми поленьями, травяным чаем, мёдом и какими-то душистыми кремами, образовавшимися на Лизином трюмо из позолоченного дерева. Впрочем, он теперь знает точно: дом — это такое место (совершенно любое), где она расчесывает волосы перед сном, беспардонно врывается на территорию кухни и пачкается в муке, засыпает на кушетке с книгой, укатанная в ворсистую шаль, расхаживает в одних сорочках и обязательно встречает его, падая в объятья. Настоящий дом. От мыслей согревающих в уголках губ затаивается улыбка и он берётся снимать плащ, впитавший растаявший снег, прежде чем подняться по лестнице.
Матушка возмущалась долго и неугомонно, безутешно, то и дело отбрасывая отцовскую руку, несмело ложащуюся на плечо. Безутешно возмущаться, — это когда в глазах чуть ли не слёзы, голос грозный, и никакие здравые доводы не способствуют переубеждению. Кирилл затеял беседу без присутствия Лизы, предугадывая попытки отговорить, от которых могло стать только неловко. Они решили, решились, в ближайшее время ехать в Петербург и оставаться в оном, пока не отпустят со службы. Менее всего хотелось снова подвергаться сомнениям. «А если что-то случится? Да как же вы без меня… без нас! А если ей нужен будет совет? Первый ребёнок, думаете это в игрушки играть?» — и прочее в духе весьма убедительном. Она волновалась безмерно, пока не заметила непроницаемое выражение и решимость в глазах. Надо сказать, такой решимости, присущей взрослым мужчинам, она ранее не видела. Сыновья однажды взрослеют и они вовсе не дочери, которым можешь раздавать советы до своего смертного часа. Нет-нет, Кирилл определённо точно решил, что заберёт Лизу. «Мы будем писать», — постарался он успокоить Аглаю Владимировну, прежде чем та опустилась в кресло и зачем-то разрыдалась. Находиться меж двумя женщинами куда более невыносимо, чем меж двумя огнями, — с таким выводом он выходил из родительской спальни, оставляя батюшке утешать и обнимать. Единственное, перед чем не смог устоять, — матушка настаивала взять с собой Веру Дмитриевну, так как «неизвестно кто будет о вас заботиться в этом жестоком месте!». Вере Дмитриевне предстояло поладить с людьми, отведенными во служение цесаревне, ведь негоже её совсем без внимания оставлять. Знакомство особым успехом не увенчалось, даже прислуга (хотя Веру Дмитриевну и прислугой считать грех) в столице и провинции разнится. Столичные, они гордые, задирают носы, особенно те, кто служил при царских дворах. Что же, хозяйство теперь целиком и полностью было отдано в руки Елизаветы Петровны, каким бы скромным оно ни было, в сравнении с былыми временами. Да и едва ли в прошлом ей приходилось о хозяйстве хлопотать. По меньшей мере, каши на завтрак не были подгоревшими, а в комнатах и коридорах всегда был порядок, паркет блестел от чистоты.
— Елизавета Петровна уж поднялась почивать, — на лестнице возникает полноватая фигура Веры Дмитриевны. Звать цесаревну обычным именем она не решается в стенах этого дома, словно петербургский воздух не позволяет. Здесь она взаправду «Её Высочество», трудно простому человеку переучиться. — Поздно ты, Кирюшенька, — зато Кирилла звать можно как угодно, потому что иного он и не потерпит. Пропускает слабую улыбку и вежливо поблагодарив, спешно поднимается дальше. Громоздкие часы доказывают что и впрямь, уже поздно. Хороший муж, ничего не скажешь, — ругает самого себя, доходя наконец до двери спальни, которая никак не утвердится в статусе «супружеской».
— Не спишь? Поздно же, — оказываясь в тепле натопленной комнаты, чувствует запах улицы и холода, которые принёс вместе с разнообразными новостями, хорошими и не очень. Волосы взъерошенные едва вьются от растаявшего снега; руки постепенно согреваются от влаги и сырости столицы. Но сперва, стянув влажные перчатки, опускается возле неё на колени, обнимая за талию, — уже привычное, неотъемлемое действо каждого дня, или скорее вечера. Петербург нещадно крадёт счастливые часы, которые могли бы они проводить вместе в тишине и покое. Прижимается ухом и щекой к животу, замирает в тщетных попытках что-нибудь услышать / почувствовать. И вот очередной раз, когда желанного / долгожданного не получает, делая игриво-недовольную гримасу с нахмуренными бровями.
— И сегодня ничего? Совсем ничего? — поднимает взгляд полный надежды, оставаясь в прежнем положении. Матушка смеялась и просила оставить Лизу в покое, ведь рановато ещё, а ему упорно кажется, что их ребёнок особенный и должен себя особенным образом проявить. Иначе быть не может, ведь они, его родители, тоже особенные. Похожей судьбы точно не сыскать во всей стране. — Наверное ко мне ещё не привык, — пожимает плечами, находя удовлетворительное отчасти, оправдание. Прижимается губами к животу крепко-крепко, зажмуриваясь, — быть может, так быстрее зашевелится. И только после самого главного поднимается с колен, снова глядя на часы. Лиза его ждала? Лиза умеет ждать. Слава Господу, никто не знает, сколько ещё ждать придётся.
— Говорил сегодня с Дмитрием Яковлевичем, — теперь в мундире становится жарко и тесно; говоря откровенно, от мундира он успел несколько отвыкнуть, мундир обязывает, навязывает неизменное офицерское чувство долга. Этого Кирилл втайне боялся, однако же и письмо оставить без внимания не мог; стало быть, ничего не оставалось кроме как вернуться. А дальше… дальше он решил, что ничего не станет утаивать от Лизы, — малое возмещение тех тайн, которые до сих пор под десятком замков хранит. Сперва стягивает кафтан, пропахший зимней улицей и соломой, — верный признак того, что в казармах побывал. — Он конечно, обрадовался, как положено любому отцу. Расстроился когда я отказался назвать имя невесты. Долго ли нам удастся прятаться? — снова это слово звучит между ними, на сей раз не сотрясает воздух, вылетает и растворяется, незначительно. От пряток теперь не больно, не страшно. Не прятаться нельзя. Князь Вяземский, с которым Кирилл имел честь снова беседовать, предостерег, будто чувствовал неладное, дышащую в спину опасность. И думать не хотелось о том, что они снова в какой-то опасности.
Петербург встретил обыкновенно, не радушно и радостно, не угрюмо и злостно, — обыкновенно. Он продолжал плыть в зимней серости, утопать в темноте от накрывающих плотных туч. Блестящие мостовые от вечной влаги, холодный сырой ветер, словно чернила развели в каналах и Неве, — чёрная вода, взволнованная ветром. Снова столица замерла в ожидании, ведь нашептывают перемены, говорят, засияет былой славой. А впрочем, не столько радостное ожидание, сколько боязливое, недоверчивое. В подобное время все предпочитают оставаться дома, в натопленных гостиных, дабы лишний раз не попадаться на глаза рыщущим «крысам», — ритуал при смене власти, что общество наконец уяснило. Посему, приезд их не ознаменовался чем-то особенным и остался незамеченным. Говорят, новоявленная императрица только готовится к грандиозному переселению. Планы несколько отягощает недобрая погода, то ветра, то дожди, то заметённые или размытые дороги.
— А впрочем, оно и к лучшему, — слетает платок, крепко опутывающий шею и он наконец свободно дышит (а может, свободно потому что рядом с ней). — Ежели в гвардии узнают, от меня живого места не останется, — усмехается весело. Братцы цесаревну любят. Быть может потому на дух не переносили Василия Борисовича, — ревность дурманит и отравляет умы. Кирилл разумеется, шутит. Они оба знают, знают на каком-то уровне безмолвного понимания друг друга, что должны проявлять осторожность. Дело встало всего лишь за формальностями, едва ли им нужно громкое, роскошное празднество при всех традициях.
— Порадовался, благословил на словах, а потом лицо вдруг сделалось хмурым, задумчивым. Мол, выбрал же ты время чтобы личное счастье устраивать, — осторожно сложив на стуле половину снятой одежды, отвлекается от раздевания и подходит к маленькому круглому столику, где поднос со стеклянным графином. Иногда кто-то из невидимой прислуги или сама Вера Дмитриевна оставляют графин с тёплым вином. Не лучший ли способ согреться зимними вечерами? Они здесь недолго, а уже походят на семью с устоявшимися правилами, привычками. — А когда будет время? Как по мне, никогда, — делает глоток из бокала, а вкус совсем не терпко-дымчатый, заставляет недовольно поморщиться и чуть ли не плюнуть обратно в бокал. Сок то ли смородиновый, то ли сливовый, непомерно сладкий. Недовольство сменяется глубоким огорчением. Отставляет бокал, сохраняя тактичное молчание. Но лучше бы поставили вишнёвый и пожалели сахару, не самый легкодоступный продукт.
— Отпустить меня не может, никак. Говорит, если тебе нужно письмо с разрешением для батюшки, придётся пообещать, что останешься. Может стоило о ребёнке сказать? Я не сказал, иначе чёрт знает, — пережив недолгое разочарование, берётся неторопливо расстёгивать пуговицы камзола, — что ещё придумают. Ну, пришлось кое-как согласиться, иначе с чем же мне идти к батюшке?
Таково условие из многих, что офицер обязан получить разрешение руководства. Кирилл решил следовать уставу, делая долгожданное событие чуть менее секретным. Иначе, скорее всего грызущая совесть не позволила бы спокойно спать. Дмитрий Яковлевич, ожидавший отъезда в Ревель, но никак не в счастливую семейную жизнь, глядел так, будто прощается с умирающим. Оставалось благодарить Бога за то, что Волконский отходит (в мир иной) в приличном возрасте, дослужившись до более-менее приличного звания. Бывало ведь и хуже, бывало. Бывало, отправляли в обыкновенные солдаты, на самое дно молодых офицеров, нарушивших устав — женились, детей рожали раньше положенного времени. Никаких причин для того, чтобы не составить рекомендательное письмо не было, невзирая на грядущие перемены в государстве. Братцы поздравляли шумно, дружно, радовались, произносили тосты, распивая запылившуюся бутылку вина, а стало быть лучшего, выдержанного. Но самое главное: получить бумагу и отправиться дальше устраивать собственное венчание.
— Полки переводят обратно в Петербург. Наш полк… за время царствования Василия Борисовича развалился, — наконец оставшись в просторной рубашке, опускается в кресло, посматривая на графин так, будто тот его жесточайше предал. Не самое подходящее время для бесед, быть может. С иной стороны, ему не кажется, что Лизе слушать о положении дел в городе, а особенно в войсках скучно. Она ведь, дочь своего отца, чего не отнять. Более того, поселяется в душе недоброе копошащееся чувство. Императрица только взошла, а уже собирает в одной точке всю военную мощь. — Вот и генерал-адъютант наш, дескать, нужны вы мне, ребятушки в это непростое время полк поднимать. Стыдно перед императрицей. И что мне делать? — находит Лизу своим виноватым взглядом, словно совершил нечто непростительное. Женись, но служи, иначе нельзя. А ему ведь так хотелось совершить нечто значимое, самоотверженное во имя любви и семейного долга. «Мужчина должен служить», — твердил Андрей Григорьевич несмотря на упущения и сожаления касательно семьи.
— А наш батюшка Митрофан тот ещё чёртушка, — улыбается одной из особенных улыбок — плутовски и ехидно, едва веря в реальность происходящего. Оказывается, обвенчаться — предприятие сложное, когда не улаживают дела родители вместо тебя. — Любая тайна чего-то стоит и понимай как хочешь. Я бы на него доложил, но бережёного Бог бережёт, может быть, — Бог берёг их плохенько, а теперь будто пересмотрел своё отношение. — Подумать только, через что мы прошли, а теперь какой-то незначительный человек отказывается нас обвенчать. И пусть, — добавляет бодро, перемещаясь из кресла к Лизе. Ловит её руки, оставляя поцелуи на ладонях. — Нашёлся другой человек и я обо всём договорился. Поэтому пришлось задержаться. Он нашёлся в самый последний момент, — говорит будто украдкой, будто кто-то подслушивает, а всего лишь захотелось добавить какой-то таинственности и особенности моменту. — Лиза, — сжимает её руку в своей, глядя в глаза, — служба уже никогда не будет моей жизнью. Ты — моя жизнь, — произносит почти умоляя себе поверить, ведь такова п р а в д а. Она, только она — всё, чему он готов отдаться без остатка. — Через неделю мы обвенчаемся. Наконец-то, — улыбается счастливо, но шустро прячет лицо и заодно улыбку, утыкаясь в её колени.
[indent]
***
я и д у в н о в ы й д е н ь у т е ш а я с ь т о л ь к о л и ш ь т е м
ч т о о с т а л о с ь м н е е щ е чуть-чуть
дарья виардо ° бог в меня верит
В темноте вечерней, морозной, неподвижны костлявые дубы. Над верхушками оголённых ветвей и вечнозеленых елей, пахнущих колюче, россыпь замерших в тревожном ожидании звёзд. Недостаточно вознестись до небес, охватить взором всю землю, чтобы отвратить беду. Такова участь каждой звезды, — беспомощно наблюдать. Быть может, потому они срываются, стремясь к обитаемой планете, месту жестокому, беспощадному и вместе с тем, прекрасному. Она любит звёзды и будучи маленькой, глупенькой девочкой, была уверена в том, что однажды засияет. Однажды превратится в звезду. Тихими в полной мере вечера не бывают: лает без умолку собака, стучат копыта лошадей о мостовые, переливающиеся сиянием фонарей после дождя (зимы отвратительны в Петербурге), громыхают изредка проезжающие экипажи да повозки, заливается в песне малиновка, нашедшая приют на голой ветке, в сиянии желтого света. Она сидит подле раскрытого окна, вдыхая стылый, колючий воздух, остужающий комнату пуще прежнего. Простудиться не страшно? Отчего-то ей не желалось переодеваться после ужина, который прошёл в одиночестве. Разумеется, в одиночестве, ведь последнее, что осталось от семейства, — братья, праздно проводящие время в известнейших питейных заведениях столицы. Сперва они хоронили своего императора, чьё расположение предписывало безбедное и славное будущее, затем заливали винищем якобы горе и тоску по безвременно ушедшему товарищу, и наконец, они почуяли дыхание скалящейся опасности. Те, кому не чужда история (а таковые едва ли найдутся в кругах высших), осведомлены о последствиях близкой дружбы с венценосными особами. А что дальше? Одна особа уходит, ложится в гроб, облачённая в мундир и незаслуженные ордена, другая — приходит с намерением вырастить собственных птенцов, преданных и не запятнанных, не помнящих времён, которые посмели бы назвать хорошими. Фавориты — всё одно что волны, которые ветер выбрасывает на берег и отбрасывает обратно, топит в море. Они не вечны. Не потому ли ей не захотелось одеваться в домашнее? Не потому ли, что томится целыми днями подле окна, ожидая неизвестно чего? Ожидая смерти? Давно перестала считать бессонные ночи. Давно перестала выходить дальше небольшого парка, которым обнесено столичное имение Голицыных. Появление в обществе равнозначно унижению по собственной воле. То и дело слышатся тихие голоса позади. При дворе многое переменилось: многих больше нет, словно надели новые маски, поменяли кукол / пешки, — новые, незнакомые лица, моментами и старые, забытые несправедливо. От многих придворных избавился покойный Василий Борисович. Теперь они оправданы, восстановлены в званиях и чинах, щедро одарены за ненависть к правлению, канувшему в лету. Они не станут бунт учинять, не станут откусывать руку кормящего. Они безопасны. Однако, почувствовала она истинный страх, когда заметила отсутствие многих хорошеньких лиц фрейлин, многих подруг, что значило — пощады никому не видать. Не посмотрят, что девушка. Девушка с неправильной фамилией. Многие ведь девушки принадлежали к знатным семьям — дочери, внучки, сестры, племянницы. Семьи служили ещё при батюшке Петре Великом, при Александре Петровиче, — их наследие неизбежно рушится, и дело вовсе не в том, что удаляют от двора отпрысков фамилий. Рушится всё, что было создано трудом. От былой славы остаются лишь крупицы. Единственное, в чём они похожи, последние самозванцы на троне, — оба варвары. Каждый вечер гнездятся в её голове тяжёлые думы, совершенно не подходящие молодому, румяному, некогда живому лицу. Она ведь могла плясать на балах, веселиться, пользоваться вниманием кавалеров ещё долго, пока не приглянулся бы тот самый, полюбивший не за приданое, а за бойкий нрав и любовь к чтению книг. Ей бы жить, жить, жить! А она, сгорбившись в кресле, вышивает тусклый рисунок на светло-сером полотне тёмно-серыми шелковыми нитями. Прерывается только для того, чтобы перекреститься, помолиться, прислушаться к звукам безветренного вечера. Покойно сегодня да недолго.
Возвращение братцев сопровождается шумом, от которого хочется сбежать, будто бы они навлекают ещё большую беду своими пьяными возгласами. Ксюша откладывает пяльца на широкий подоконник. Ушёл свет. Пальцы исколоты до крови — она и не заметила. Корсет не позволяет вдохнуть. Прикладывает ладонь к животу, ощущая дурноту, поднимающуюся от живота к горлу. Невмоготу более сидеть, ждать, прислушиваться к жизни за стенами дома. Любая мимо проезжающая карета чудится арестантской. Любой голос мужской, — голос офицера. Поднимается с кресла, а голова незамедлительно идёт кругом. Кружится расписной потолок, кружатся ангелы с пальмовыми золотыми ветвями. Ей бы улететь к ним. На кремовых кружевах едва заметны красные капельки. Крепко держится за спинку стула, пока не отступит головокружение и тошнота, а после начинает, едва ноги переставляя, ходить по комнате, глубоко дыша. Лучше бы она не знала, не знала что однажды за ними явятся люди в чёрном и офицеры в мундирах. Лучше бы случилось это неожиданно, тогда последние часы, минуты провела бы как полагает молодой девице, — в праздности. Верно говорят, беда в знании, а тот кто знает меньше и спит крепче. Ксюша знает и расплачивается каждую минуту. Впрочем, минут остаётся не много. Снова слышится стук копыт и значительно ближе, нежели обычно. Останавливается посреди комнаты, продолжая держаться за живот, схваченный приступом тупой боли. Выпрямляет спину, походя теперь на ровную доску, — неизменное чувство, когда корсет затянут не в меру. Кто-то спешивается, раздаётся топот сапог, звенят уздечки. Гостей они давно не ждут и не принимают. Их дом десятыми дорогами обходят люди знающие, желающие ещё жить или уважающие своё положение в обществе. Разве что беднякам всё одно. Вздымается грудь от тяжёлого дыхания. Глаза делаются тёмными камнями — непроницаемыми. Почуяла. Как знала, что сегодня случится. Закончатся страдания.
«Именем Ёе Величества, самодержицы Всероссийской, за участие в сговоре немедленному аресту подлежат: князья Голицыны Григорий, Николай, а также княжна Голицына Ксения». |
Ксюша слышит твёрдый голос солдата, зачитывающего высочайший указ с листа бумаги. Щиплет глаза, она вся мелко дрожит то ли от холода, то ли от страха. Её комната в самом дальнем углу, а следовательно, за ней придут в последнюю очередь. Братья не упираются, знают ведь, что виновны и будто бы радуются тому, что наконец-то явились по их души. Арест как доказательство того, что близки были с усопшим императором. Пусть об этом всякий знает. Их же развязанные языки погубили фамилию. Погубили её жизнь. Болтали о том, что новая императрица — баба базарная, которой в столице нет места. Никто не станет разбираться в том, что Ксюша братьев не поддерживала. Она — Голицына. Проклятая. Слышит как раскатываются под высоким потолком их пьяные, весёлые голоса, как причитает старик Прохор, прослуживший всю жизнь верой и правдой дому Голицыных. Последнее, что она слышит в родном доме. Несправедливо. Несправедливо! Не станет плакать. Не увидеть им слёз, не получить такого удовольствия. Вскидывает подбородок, закусывает губу нижнюю до железистого привкуса на языке, лишь бы сместить собственное внимание. Она первой выйдет к ним и покажет, что ничего не боится. Делает несколько шагов и они кажутся многими верстами. Распахивает дверь, представая пред господами офицерами не дрогнувшей, не сломавшейся. Осматривает их холодным, высокомерным взглядом. Офицеры нашлись не глупые, не хватают под руки, не подгоняют в спину, напротив позволяют идти позади. Впереди длинный коридор и мимо проносятся воспоминания. Когда-то здесь звучал смех. Когда-то была жива мать. Они любили мать, неизменно нежную и добрую, слишком рано покинувшую этот мир. Когда-то был жив батюшка, да только сгорела его душа в тот день, когда сгорело тело матушки. Не стало батюшки — не стало семейства Голицыных. Остались двое братьев в руки которых отошло небывалое наследство. Надо ли теперь учиться уму-разуму? Надо ли печься о чём либо, когда имеешь всё и даже больше? Их мечты, амбиции естественным образом сводились к жажде того, что невозможно приобрести мигом за деньги. Добиваться видного положения при дворе пришлось дольше, чем они хотели бы. И вот, к чему приводит то, чего они хотели. К смерти. Из Тайной Канцелярии только сильные выходят живыми, или же их выносят, бросают умирать в сырых камерах крепостей. Смолкает за спиной детский хохот, нежный голос матушки, поющий колыбельную, счастье, давно забытое брошенными на произвол детьми. Ксюша позволяет себе остановиться на пороге, не решается обернуться, зная что определённо расплачется. По щеке сбегает всего одна холодная слеза. Арестантская карета перед входом ожидает, когда поглотит в свою неприветливую темноту. «Проходить любой путь нужно с достоинством», — говорил батюшка. Ксюша точно не знает, быть может и на смерть верную идёт с гордо поднятой головой. Её встречает зимний холод, запах улицы и редкие капли дождя.
[indent]
***
т в о я л ю б о в ь п о д а в а л а р у к и ч т о б ы з а л е ч и в а т ь и м и р а н ы
твоя любовь в о з в р а щ а л а в д е т с т в о
т в о я л ю б о в ь лишь мое светило
А через неделю разбушевалась метель. Снегом замело Петербург. Образовались снежные горы, безбожно замело дороги, комья снега катились с крыш и представляли самую настоящую опасность для людей. Ночами завывала неустанная вьюга, то и дело хлопали где-то ставни, переворачивались какие-то предметы во дворе, кружились неистово в воздухе крупные снежные хлопья. Поселилась в сердце тревога: быть может, не стоит выходить Лизе из дома в столь дурную погоду? По дорогам продвигаться едва ли возможно, разве что на санях. Быть может, вовсе не судьба окончательно скрепить их узы и перестать вконец грешить. Но намерения оставались неизменными. Вряд ли испортившаяся погода могла теперь остановить. Было выбрано ночное время близкое к рассвету. Если уж тайно, то светлый день, ещё более светлый после выпавшего снега, совершенно не подходит. Кирилл отправился раньше, оставляя Лизу в заботливых руках Варвары Григорьевны (и кучера, который клялся доставить барыней целыми и невредимыми), — так и должно быть. Жених вовсе невесту видеть не должен, но в данном случае он видел больше, чем всего лишь свадебный наряд. Должно быть стыдно, да только никакого стыда Кирилл не испытывает; и раскаяться за свой грех искренне не сможет. Перед церквушкой предстояло расчистить заметенную подъездную дорогу, и нет сомнений, доверять он мог только своим друзьям, готовым как помочь, так и тайну схоронить.
В качестве поручителя (или свидетеля) остался Володя. Кирилл стоит на коленях перед алтарем, не чувствуя ни холода, ни сырости. Сбивается с молитвы в очередной раз, а сердце так и стучит гулко. Стоит полутьма, полыхают редкие свечи, едва освещая лики святых, где-то в стороне бродит священник. Воистину только Бог знает, о чём думает этот добросердечный, совершенно бескорыстный человек. Время то ли неумолимо бежит, то ли тянется мучительно. Слышится вой ветра: словно бы воет под ноты, то высоко, то низко. Эта ночь должна быть самой счастливой в твоей жизни, не так ли?
— Может, мы поторопились?! — подрывается он, оказываясь на ногах и начиная искать лихорадочно взглядом за что бы зацепиться. — Они уже должны быть здесь. Что-то стряслось? — выговаривает взволнованно, наконец обращая взгляд к притихшему, пригревшемуся около свечей Володе. — Нет, что-то здесь не так. Может, она передумала?
— Плохо дело, Кирилл Андреевич. Если она передумала, то я вообще мертвец. Но вы же не думаете, что говорите с мертвецом? — он будто издевается, а будто и прав, ведь столь сумасбродная мысль могла прийти только в нетрезвое, воспалённое сознание. Кирилл опускает глаза, щёки розовеют, спешно отворачивается, не желая быть уличенным в смущении. — При таковых условиях погоды хорошо, если они доберутся к рассвету.
— Давай вернёмся, а? Ну не могу я… она же… — хотел было проболтаться, вовремя запинается, кидая взгляд на батюшку, чей силуэт едва выделяется в темноте. — Она же женщина, и Варвара Григорьевна тоже.
— Не серчайте, Кирилл Андреевич, но чувство у меня такое, нужно подождать. Тогда вы убедитесь, что не совершаете ошибку. На всё воля Божья.
Кирилл хочет расхохотаться или по меньшей мере, мерзко ухмыльнуться. Если бы они полагались на Божью волю, то едва ли остались бы вместе или вовсе, в живых. Полагаться на кого-то, — звучит дико и возмущает до дрожи. Но призадумавшись, он решает отвести Богу ещё немного времени, ссылаясь разумеется, на метель. Расхаживает то из угла в угол, то кругами, подавляя порыв сорваться и мчать за ней, за Лизой. Плевать на венчание! Что за глупая затея, точно как в любовных романах. У него словно начинается жар, щёки краснеют, голова кругом, а перед глазами пуще прежнего темнеет. А если перевернулись где-то по пути и прямиком в сугроб? А если в реку? Если кучер не настолько надёжный человек, каким казался при свете дня? Не стоило разделяться, не следовало оставлять её одну. Совершенно не имеет значения, что она вовсе не одна. Дорога не столь длинная, но заплутать возможно, когда снег метёт непроходимой стеной, застилает глаза. Когда становится совсем невмоготу совладать ни с чувствами, ни с воображением, он замирает на месте и через мгновение бросается в сторону грузных дверей. Ясно то, что Кирилла не остановить, потому Володя не пытается, всё ещё полагаясь на волю Божью. А воля такова: он распахивает двери изо всех сил и перед глазами вдруг возникает её румяное, схваченное морозцем лицо. Перед его глазами стоит Лиза, заботливо поддерживаемая Варварой Григорьевной. Лиза. Его Лиза. Она не могла передумать, — это определённо бред сумасшедшего, горячка, что угодно только не правда. Стоит продуваемый ветром в дверях, смотрит на неё зачарованно, словно впервые видит. Впрочем, когда увидел впервые, смотрел подобным же образом.
— Лиза… — срывается с губ выдох облегчения. — Благодарю, Варвара Григорьевна, дальше я сам, — он выпрямляется и улыбается подставляя Лизе руку. Они проходят путь к алтарю вместе, как и весь тот путь, предшествующий сегодняшней ночи.
Кирилл замирает перед алтарем, поднимаясь на солею, словно впервые переживающий волнительную любовь мальчишка. После никто не посмеет заявить, что они друг другу н и к т о. Никто не разорвёт связанные пред Господом узы, — в чём он столь твёрдо убеждён, что судьба где-то заливается истерическим хохотом. Кивает вышедшему из темноты священнику, нехотя отпуская руку Лизы: начинайте, начинайте же скорее, батюшка. Их лица тускло освещает согревающий свет свечей. Он чувствует покой, проникается, как положено в святом месте. Ни страхов, ни сомнений, ни призраков, — свободны, наконец-то и окончательно свободны. Позади становятся Володя и Варя с белоснежными рушниками и обрамленными позолоченными рамами иконами. Продолговатые золотистые венчальные свечи в руках, как символ любви (хочется думать что не сгорающей) и оберег (быть может, не те свечи выбрали).
«Я, Кирилл Андреевич Волконский, готов жертвовать всем, что имею моей супруге Елизавете. Клянусь её любить, беречь, быть рядом и хранить верность в радости и печали, в богатстве и бедности, в болезни и здравии, до скончания веков». |
Они стоят рядом, настолько близко что плечом касается её плеча. Произнеся слова клятвы не дрогнувшим голосом, Кирилл переводит взгляд на её красивый профиль, очерчённый тонкой золотистой линией света. Любящие и счастливые, разве могли подумать в этот миг о том, сколь трудно бывает клятвы держать. Он стоит рядом с ней непоколебимо уверенный в том, что ни одного слова никогда не нарушит, ведь такое даже вообразить нельзя. Он любит всей душой, переполненной чувствами, любит всецело и пожалуй, безумно. Единственное, в чём может поклясться и чего никогда не нарушит, — признание в этой любви. Бог бессилен только когда любовь уходит, тогда что же случилось, господи? Разумеется, его душа наполнена тихим, но счастьем. Отводит взгляд едва улыбаясь отчего-то плутовской улыбкой.
«Венчается раб Божий Кирилл. Венчается раба Божия Елизавета. Господи Боже наш, славою и честью венчай я. Венчается раб Божий Кирилл рабе Божией Елизавета, во имя Отца, и Сына, и святаго Духа, аминь». |
Кирилл перекрещивается, делаясь вновь серьёзным с непроницаемым выражением лица. А ведь совсем недавно не верилось, что они ещё свидятся. Совсем недавно на его месте должен был стоять другой человек и венчание было бы вовсе не под покровом ночным. Нет, ты не станешь об этом думать! Перекрещивается дважды, негромко вторя священнику: аминь. Да будет так. После того, как на головы были возложены венцы, они трижды обходят аналой, что окончательно должно засвидетельствовать начало нескончаемого шествия рука об руку, вместе, рядом. По меньшей мере однажды они признают, что шествие впрямь бесконечное, и ежели вынудили сойти с этого пути, то не навсегда. Они окажутся сильнее, чем те, кто живут долгой, тихой и спокойной жизнью, пусть того и не хотели. А пока их ожидает такая же тихая жизнь. Более Кирилл уже не слушает речь священника, смотрит на неё в белом платье, — взаправду, предел самых смелых мечтаний.
— Я должно быть, сошёл с ума от волнения. Решил, что ты передумала, — шепчет чуть склоняясь к ней, а в глазах сияют отблески огоньков, плутоватые и живые. Находит свободной рукой её руку, бережно и нежно сжимая теперь. — Таким же образом я был уверен, что ты не появишься в моей жизни. Но ты пришла, — улыбается глядя на неё совершенно влюблённо, сияющими глазами, точно как в первые секунды их первой встречи. Делает глубокий вдох, вскоре возвращаясь вниманием и взглядом к священнику, дабы выстоять до конца и не растрогаться невзначай. Руку не отпускает.
Имена теперь записаны в книге. Навсегда. До скончания веков.
Они выходят из церкви в удивительную тишину и покой. Кирилл останавливается на крыльце, замирает на несколько тихих мгновений. Ни завываний ветра, ни буйной метели, ни хлопающих дверей и ставен. Кругом лежит белоснежный снег, схватившийся морозной коркой. В воздухе покалывающем легонько витают редкие снежинки. Ветви деревьев застыли покойно, чуть склонились под тяжестью сверкающей пороши. А ведь и впрямь, где-то за густым парком восходит солнце золотистое, лучами рассеивающее холодную синеву ночи. Ночь отступает, уводя за собой и неугомонную вьюгу. Взлетает с ветки рябины красногрудый снегирь — рассыпающийся снег звенит.
— Надо же, метель прекратилась, — улыбается таинственно, опуская взгляд на её лицо. — Сегодня будет наш первый свободный рассвет. Наш, — повторяет нарочито, чтобы решительно увериться: всё правда, всё происходит наяву. Боязно потревожить покой, в котором даже шаг будет слишком громким. — А мы ведь и встретились впервые в такой же день. Помнишь? Что же, после дождичка в четверг я тебя поймал, — улыбка делается совершенно довольной, ведь правда в том, что самая значительная, самая большая для него победа — её поймать, иными словами получить её любовь и остаться рядом до конца жизни. Вспоминаются невольно лесные погони, стучащее сердце, опьяненное каким-то азартом, упрямое и неотступное. Тогда он ей проиграл и проигрывает до сих пор. Лиза — его слабость и сила одновременно. А сердце пускается в пляс, вспоминая столь далёкий день. В глазах отражается сияние первых солнечных лучей, озорное, предвещающее нечто. Кирилл стреляет этим взглядом чёртушки в её сторону, прежде чем взять крепко за руку и потянуть за собой. Ей богу, наконец-то и вы впали в детство, Кирилл Андреевич!
Они оказываются в море снега, где столь легко утонуть, провалится. Снег хрустит, шелестит, звенит, — целая какофония волшебных, каких-то сказочных звуков. Снежков не слепишь, зато можно «брызгаться» и хохотать под этот сказочный звон, вконец растревожить низко склонившиеся ветви и птиц, чей покой нарушен громким смехом. Слышится хлопанье крыльев, чириканье, шлёпнувшиеся комья снега, разбивающиеся о наледь. При всём положении, да и неудобно бегать в зимних шубках и плащах, они всё же умудряются недолго поиграть в догонялки там, где снега навалило не столь много, что проваливаешься. Суть игры одна и неизменна — поймать. Володя и Варя тактично предпочитают остаться в стороне, и образуется между ними ожидаемая неловкость при которой молча улыбаются, словно подглядывают за тем, что не предназначается для чужих глаз. Кириллу и Лизе кто-нибудь и позавидует, — идиллия, какую ещё поискать надо. Так не бывает, так не должно быть, — решил кто-то.
Кирилл Лизу ловит и сразу же отрывает от земли, совершенно счастливый, кружит в одном вальсе со снежинками. Кружит долго — голова всё одно кружится от счастья. В воздухе звенит смех, — они впрямь как дети, разве что счастливые, любящие. Душа ликует, лицо светится этим счастьем, словно дней до и после не существовало / не существует. Ему хотелось бы, безумно хотелось остаться в сегодняшнем дне н а в с е г д а. Пусть этот день обещает и множество других счастливых, сердцу хочется ликовать и радоваться вечно, как сегодня. Он точно нарочно позволяет им свалиться в сугроб, недолго звучат остатки звенящего смеха, постепенно стихают и вновь наступает точно нетронутая, девственная тишина раннего утра. Дышит тяжело, чувствуя на груди самую приятную тяжесть. Разумеется, позволить ей упасть первой он не мог. Если бы, если бы в его силах было предотвратить все падения. Смотрит на её порозовевшее лицо влюблённо, стягивая перчатки с рук и прикладывая удивительно тёплые ладони к пунцовым щекам. Не успевая отдышаться, Кирилл нетерпеливо тянется за поцелуем, таким долгим и горячим, согревающим, пусть после беготни и падения в детство уже т е п л о. Стоило только коснуться её губ и они вовсе не дети, сходит с лица выражение беззаботно-озорное; находит серьёзное, взрослое, меж бровями пролегает складка — со всей серьёзностью и страстью он её целует, пока не начинает задыхаться от нехватки воздуха.
— Жена, — шепчет в губы, пропуская сквозь всё существо это осознание, казалось бы не новое, но приобретающее более глубинную суть. Теперь перед Богом — жена. — С этого дня и до гробовой доски, жена, — улыбается блаженно, окончательно расслабляясь и разваливаясь на снегу, который начинает подтаивать да мерзко проникать под меховой воротник плаща. Он ничего не чувствует кроме счастья и любви. — Моя, — произносит сбивчиво и упрямо тянется за вторым поцелуем, — теперь-то имеет полное законное право м у ж а.
[indent]
***
Сыро. Холодно. Страшно. Бесконечные тёмные пещеры, а не коридоры, с обшарпанными каменными стенами, по которым стекает неизвестного происхождения жидкость. Мелькают горящие факела. Хватают чьи-то костлявые руки, сжимают крепко, больно. Подол бежевого платья испачкался, — грязно-серое обрамление и прилипшая солома. Украшения сняли в первый же день: маменьки серёжки, ожерелье, подаренное отцом и шпильки, украшенные драгоценными камнями нежно-розового цвета. Волосы тяжёлые, чёрно-смолистые непослушно продолжают выбиваться из причёски, падая на лицо. Ксения Дмитриевна более не похожа на княжну Голицыну. Она вовсе обезличена. Никто. Быть может, ей присвоили номер или кличку, ведь надо как-то отличать арестованных. Она ничего не чувствует, когда проталкивают через дверь, бросают на деревянную, влажную отчего-то скамейку, как неживую, бездушную куклу. Схватившись за кусок бревна, дабы не упасть на пол, чувствует липкую влагу, поднимает руку и обнаруживает кровь на пальцах. Кровь вовсе не из-за заноз, вонзившихся под нежную кожу, кровь чужая. Усмехается безумно, потирая пальцы. Пришёл её черёд. За квадратным столом сидит человек в чёрной одежде. Видно, что не молод. Глаза спрятаны в тени чёрной треуголки. На кой чёрт ему здесь треуголка? Продувает старика? Ксюша умудряется веселится, несмотря на отвратительный запах. Запах пыток. Несколько дней в камере её подготовили. Как и доносящиеся вопли тех, кого пытали. Быть может, вопли её братьев.
— Что же, Ксения Дмитриевна. Наконец-то мы с вами встретились. Теперь зависит только от вас, как дальше пойдёт наше дело, — обращается к ней невозмутимо человек, такой же безликий, как она сама. У него не будет имени. Назовём его, скажем Горбун. Носить имена здесь никто права не имеет, как и зваться людьми, впрочем.
— Вы хотите услышать, как я подписываю смертный приговор для своих братьев? Этого не будет, — произносит она с улыбкой. Спесивая девчонка. — Я ничего не знаю и ничего не слышала. Вы должны были арестовать трактирщика, и то больше было бы пользы.
— Учить станете, как работать? Смелая девочка. Не каждый осмелится. Ну, смертный приговор ваши братья сами себе подписали, — он снимает треуголку, открывая глаза безжизненные, тёмные, впалые, страшные. Ксюша незаметно вздрагивает, от улыбки нахальной и следа не осталось. Можно ли ему верить? Провокация, точно провокация. А впрочем, на дыбе многие признают вину. Насколько сильны её братья? Всегда слабаками были. — Признаться честно, я бы хотел поговорить с вами о другом. Вы — очень ценный свидетель по многим делам.
— Что? — она снова улыбается, отвлекаясь от тягостных мыслей. Бдительности терять нельзя. Запутает её, заговорит, сама не заметит как подтвердит их виновность. При сестре они впрямь никогда не болтали, однако же она знает, какие разговоры велись во время попоек. — Так вы меня обвиняете не в одном деле?
— Вы состояли при дворе, многое знаете. Не станете же отрицать? Например, что связывало вас и капитана Преображенского полка, Кирилла Андреевича Волконского? — зачитывает с листа, будто запомнить имя и должность слишком сложно. Совсем старый Горбун. Ксюша замирает и на сей раз страх отпечатывается на лице. Впервые его имя прозвучало в застенках Ада. Быть может, неведомые силы оттягивали всего лишь неизбежное. Неизбежный арест. Внутри холодеет, пальцы белеют, ногти впиваются в кожу рук, оставляя следы-полумесяцы. Забывается, смотрит на Горбуна стеклянными глазами. Кирилл. Кирилл Андреевич. Его имя не должно звучать здесь. Самый безвинный человек, которого она могла з н а т ь. Она его знала. Горбун знает, что знала. Ксения Дмитриевна заходится в безумном хохоте, отмахиваясь руками. Хохочет то ли делаясь хорошей актрисой, то ли всерьёз сходя с ума. Горбун же наблюдает невозмутимо, слегка качает головой когда замечает порыв человека, находящегося за спиной княжны. Вероятно, тот самый человек, добивающийся нужных ответов.
— Вы что, право слово! Вы его видели? С в я з ь? Какая тут может быть связь? Он же… как дерево! Ну пробегал пару раз мимо. Мы не знакомы, — утирает слёзы, выступившие от истеричного смеха. — Я знаю его имя, потому что все дамы при дворе его обсуждали. Знаете, что самое занятое? Они спорили, была ли у него связь с женщиной или нет. Хотите послушать подробности? Фрейлина Атласова утверждала, что такое бревно не способно соблазнять и никто с ним спать не захотел бы… ах, вам что, скучно? Нет, послушайте, я тоже уверена в том, что никаких связей с женщинами там не было. Я всегда предпочитала галантных, опытных кавалеров.
Тем не менее, у капитана была иная страсть, о которой Ксюша чуть не проболталась. «Его волновала исключительно служба отечеству», — слова, способные погубить ещё одну жизнь. Зачем он понадобился Канцелярии? Её мозг пыхтит как хорошенько растопленная печь. И вдруг она понимает, что вина Волконского лишь в его стремлениях служить отечеству. Никому бы он не сдался, будь как офицеры, шныряющие на ночные свидания во фрейлинский флигель. Таки подставила. Подвела. «Отрубить тебе язык надобно, Ксюшенька», — произносит мысленно, а на лице ни следа недавнего припадка. Он был близок к Александру Петровичу — самая опасная нынче связь.
— Дружбу с покойным императором Александром Петровичем тоже станете отрицать? Близость к цесаревне Елизавете Петровне тоже?
— Извольте, я всего лишь княжна! — выкрикивает она обиженно. — Я не летаю так высоко. О связях этого человека не ведаю.
— А что так, братья с собой не взяли?
— Мой выход в свет состоялся позже, чем предполагалось. Я ничего не знаю.
Ксюша поджимает губы, играя девицу, чьи чувства оскорбили. Горбун же ёрзает на неудобной табуретке, пристально вглядываясь в её лицо. Толку от девицы не будет, а куда приткнуть? Братьев то ли в ссылку, то ли на казнь. Девицу видеть в столице не захотят, только настроение императрице подгаживать будет. Братьев, пожалуй, на казнь, — решает вдруг Яков Федотович. Девицу в ссылку. Друзей своих не выдаст и чёрт с ней. Волконский мелькает на листах, мелькает. Служил при императорских дворах, служил не отдалённо, а самим ординарцем, — должность, требующая доверия. Служил при Василии Борисовиче, что сбивает с прямого пути и вынуждает задуматься. Дурак, либо умный, а быть может, очередная пешка. Волконский нынче не мешает, вовсе исчез, да и за ним множество хороших дел числится. Герой войны, награждён, звание имеет достойное, безупречная репутация, которую портит всего одно обстоятельство. Не хотелось бы избавляться от хорошего человека, который также наивно верит в то, что перемены возможны. Яков верил, и вера его извела, вынудила людей калечить. Чувствует, что придётся. Чувствует, что стремления благородные, во имя Родины и долга, этого человека и погубят. Позже. Тогда хохотать и рассказывать развратные истории, от которых уши краснеют, никто не станет. Ксюша очень внимательно следит за бегающими глазами, приподнимается, пытаясь заглянуть в раскрытую чёрную папку. Ей бы убедиться в том, что Кирилла теперь не тронут. Иначе, сперва голову отсечь ей и только.
— Мы с вами побеседуем позже. Увести, — взмахнет рукой Горбун, сосредоточившись над чем-то своим.
[indent]
***
н о е с л и з а в т р а я п р о с н у с ь
значит Бог в меня верит
Первая ночь и первое утро в качестве законных супругов весьма особенны. Солнце светит второй день, снег покойно лежит на земле, на крышах, на ветвях деревьев, остро сияют в лучах золотисто-серебряные крупицы, иногда вовсе делающиеся радужными. Спальня ярко освещена солнечном светом. О течении времени Кирилл вовсе позабыл с того мига, как вышли они на крыльцо церкви. Тепло в постели и будить её вовсе не хочется, особенно после ночи (и разумеется, ты за это ответственен) проведённой как единое целое, теперь без стыда и греха. Стрелка часов должно быть, перевалила за десять часов. За окном замечает краем глаза нечто красным мелькнувшее. Присматривается, снова снегирь, — птицы, столь легко принимающие жизнь в неволе. Он слабо улыбается этому утру, этой птичке, стремящейся к тёплым людским домам. Прямо за окном ухает ком снега с ветки. А он лежит неподвижно, осторожно припав к животу Лизы. Неизвестно сколько проходит времени, быть может час или два, не заметил как проснулся и затаился в волнующем сердце ожидании. Вообразить невозможно то, что она могла остаться где-то в стенах монастыря и не просыпались бы они вместе; он бы не наблюдал за тем, как подрастает истинное чудо под её сердцем. Чудо, впрочем, упрямое и будто бы тихое. Кирилл снова и снова не соглашается, пророча ребёнку буйный характер. Потому что если девочка, то иначе быть не может. Она должна быть хулиганкой, бандиткой, чтобы вырвать у суровой, несправедливой жизни своё счастье. Кирилл слушает, боясь пошуршать даже одеялом. Т и ш и н а. Солнце заливает светом несколько коробок, сложенные подле окон. Некоторые друзья, которым они доверяют, отправили свадебные подарки, быть может в поддержку, чтобы эта свадьба хотя бы малость походила на остальные, обычные. Замечает проснувшуюся Лизу, поднимая голову и улыбаясь блаженно, точно объевшийся довольный кот.
— Экая тихоня у нас растёт, — даже не замечает, что определяет тем самым пол ребёнка, — полнейшая загадка, никакой уверенности быть не может. А он отчего-то уверен. — Я вот так лежу два часа и ничего, — прикладывает ухо к животу, убеждаясь в правдивости слов. Смотрит на Лизу несколько минут, разглядывает словно первое их утро, а на самом деле первое в качестве законных супругов. В конце концов, упрямый Кирилл не желает сдаваться, будто своим нежеланием можно поторопить естественные природные процессы. Столь упорно начинает покрывать быстрыми щекотными поцелуями её живот, то ли пытаясь вызвать её смех, то ли защекотать ребёнка, — ведь все боятся щекотки, даже не родившиеся дети. Сам глухо хохочет, крепко удерживая Лизу руками, чтобы не смогла вырваться. И вдруг случается ч у д о. Едва ощутимая волна, толчок, словно кто-то брыкается от недовольства. Кирилл замирает глядя на Лизу так, словно произошло какое-то немыслимое волшебство.
— Ты чувствуешь? Чувствуешь? — вопрошает с искренним, даже детским восторгом, вновь ухом прижимаясь к животу. Слышится какое-то тихое бурление и сопротивление, мол его маленькая дочь вознамерилась возмутиться. Папочка её уморил. — Я её слышу! Слышу! Получилось! — восклицает радостно, ощущая себя ещё более счастливым, чем прежде. Улыбаясь широко, тянется к Лизе и целует на радостях в губы. — А я не говорил? Правда не говорил? — чуть нахмуривает брови, заглядывая в её лицо, удерживаемое в ладонях. — Мне кажется, будет девочка. Но если быть девочке, то она не может быть тихоней. И вовсе не кажется, я уверен, я убеждён, как её законный отец, — разваливается на подушках рядом, мостится под её руками, поднимая вверх мечтательный взгляд.
Стояло солнечное счастливое утро. А потом они совершили ошибку.
Следовало остаться дома.
Единогласно сошлись на том, что прогулка на свежем воздухе в столь ясную погоду не повредит. Местами начинает подтаивать снег, что свидетельствует о некотором потеплении. Кирилл не стал долго спорить: Вере Дмитриевне и самой Лизе понадобилось что-то на рынке, а у него недавно заточенный острый палаш. Боятся будто бы и нечего, пока столица сосредоточена на громком въезде императрицы. Был взят самый неприглядный экипаж, — впрочем, иными они не располагали. Кирилл настороженно глядел в окно всю дорогу, иногда чуть задирая шторку, и теперь пристально осматривает улицу. В каждом прохожем видится необъяснимая опасность. Наконец он выбирается из кареты, оглядываясь столь грозным взглядом из-под опущенных бровей, что страшно должно быть окружающим. Ему бы в Тайную канцелярию на службу. Скопление людей поодаль настораживает. Очередная пьянка? Для Сытного рынка пьяные сборища да мордобои вполне естественны в тех местах, где скопление харчевен и питейных заведений. Однако, не успевает передумать лезть в карету обратно, или слишком поздно обращает внимание на едкое внутри чувство, успев помочь Лизе очутиться на свежем воздухе. Впрочем, не такой уж свежий воздух; здесь пахнет рынком, а следовательно, смесь тяжелая: разнообразие трав, рубленное мясо, только испеченный хлеб, соленья, тёплая еда и люди, которые пахнут далеко не всегда приятно. Вскоре добавится ещё один запах. Суета привлекает внимание и непонятным образом затягивает. Могли быть и уличные артисты, отчего же сразу драка? Слышатся голоса ребятни, детей, вроде бы смешливые. Представления артистов на рыночных площадях — зрелище весёлое. Тем не менее, чем ближе они подходят (какая-то непреодолимая сила дурного любопытства), тем меньше происходящее напоминает доброе веселье, скорее злое. Слышатся злобные выкрики, плевки летящие на землю, издевательский смех. Никто не обращает на них внимание. Все собравшиеся в плотный, большой круг, весьма увлечены. Здесь т а к о е происходит впервые. Нисколько не связанное с аппетитом и едой мероприятие.
×××
— Лиза, может не стоит… — хотел было повернуть назад, прочь от теснящей толпы, да только дар речи теряет когда перед глазами предстаёт полная картина, целая сцена и на ней действо. Сердце вдруг набирает обороты, колотится бешено, настолько громко что он перестаёт слышать крики толпы. Эшафот, самый настоящий эшафот посреди рыночной площади, залитой солнцем. Следовало Лизу увести тотчас же, но Кирилл проявляет непростительную слабость. Прошлым днём они обвенчались и были счастливы, а сегодня казнь? Холодный ветер напоминает о том, что солнце зимнее обманчиво и вовсе не греет. Солнце заканчивалось на пороге их дома.
Очень стремительно приближается конвой под грозный бой барабанов, посреди которого шествует преступник в нижней одежде да ободранном тулупе на плечах. Руки закованы в тяжёлые кандалы. Окружает его восьмёрка солдат и начальник-офицер самого конвоя, будто бы цепей недостаточно. Голова понурена, ноги едва переставляет. Его и не торопят, чтобы все наблюдатели рассмотрели лицо с отметинами пыток. Кирилл видел разное и людей живых убивал, говоря откровенно; тогда отчего же трудно смотреть на это действо, вырванное из контекста событий? Глубоко в душе, ещё издалека усмотрев измученное лицо, зародилось чувство или чутьё, — это не обыкновенная казнь после справедливого суда.
— Лиза, давай уйдём, — снова он обращается к ней, придерживая за плечи, и видимо недостаточно твердо и настойчиво; видимо в этот момент они рассматривают лицо якобы преступника, — становится совсем уж дурно. Черты лица знакомы до боли. Преступник покорно поднимается на деревянный помост, установленный этим утром, точно принял смерть до того, как палач занёс топор. Быть может и принял за пару дней, какие даются на раскаяние да беседы со священником. Вовсе не глупость для русского человека, верящего в Бога. Верил ли этот человек?
«За государево преступление, злоумышленных врагов империи по указу Её Императорского Величества предать казни бывшего дворянина Голицына Николая отсечением головы! Чинить смерть прилюдно в назидание всем чинам и сословиям!» — звучит громогласно офицер-экзекутор, читающий царский указ с бумаги. Народ ликует, дети задорно подсвистывают, только редкие женщины в платках глядят задумчиво, вероятно задумываясь над тем, сколь молод этот человек. А знающие люди могли бы погоревать над тем, что сей молодой человек не оставил ни потомства, ни поводов для доброй памяти. Впрочем, фамилия Голицыных звучала столь громко и часто в столице, да ещё рядом с фамилией императорской, что народу сие постоянство осточертело. Народ ревнив. Даже когда император — болван, упрямо ревнив. Отчего же должно быть хорошо кому-то, когда другие страдают? Кирилл пытается высмотреть второго брата. Неужто казнили раньше? Позже выяснится, что второй будет сослан Бог весть куда. Новая императрица дело своё знает. Только взошла на трон и вот летит первая голова к её ногам. Через мгновенье вспоминается и сестра Голицыных, Ксения Дмитриевна. Её поблизости также не наблюдается. Ты ведь знал этих людей, знал. Известные кутилы Петербурга ещё в бытность Петра Великого. Николай Голицын падает коленями на помост, а у Кирилла перед глазами сцена в дворцовом саду, когда этот же человек падал на колени перед ней. Перед Лизой. Ты, разумеется, ещё не знаешь, что таков конец всех, кто падает перед ними на колени. Кирилл стоит твёрдо, завороженный, не осознавая что дело движется к самому отвратительному акту. Пора уходить.
«Может пощадят? Сменят казнь на порку? Такой молодой», — слышится отдалённо женский голос. Не каждому доставляет удовольствие чужая смерть. Императрица проявлять милость и не помышляла. Выходит палач. Топор торчит из окровавленного пня. Кровь то ли животных, то ли человеческая, — всё одно мясо. Ловким движением палач топор подхватывает, крепко держит рукоять. Николай целует крест и вдруг поднимает взгляд, замечая знакомые, более чем знакомые лица прямо перед собой. Он знал Лизу лучше, чем Кирилла, но жизнь подпортить знатно успел обоим, неизменно занимая сторону своего императора и раздавая оному советы. Теперь расплачивается. Однако смотрит в душу, смотрит дико, словно обвиняя во всех смертных грехах, словно пророча такое же мрачное будущее или вовсе смерть. Плывут ведь, на одном корабле, а корабль-то стремится ко дну. Кирилл понимает, что взгляд устремлён на Лизу и крепче сжимает её плечо. Тогда самому хочется хорошенько врезать по исцарапанной морде, но позади палач и так готовится. Как знать, не будешь ли ты следующим? Никто не собирается сменять отсечение на порку. В солнечных лучах блестит лезвие топора и через секунду сей грузный инструмент в руках мастера, исполняет своё предназначение. Одно дело, безликие враги на поле боя и служба во имя Отечестве, другое — отрубленная голова человека, какого знал лично.
Кирилл будто просыпается, разве что кошмарный сон продолжается наяву. Как он только посмел держать Лизу здесь в её-то положении? Волна злости накатывает. Дурак, дурак, дурак!
— Какой же я дурак! Уходим отсюда! — прорывается твёрдый голос в людском гомоне. Уйти следовало раньше. Кирилл весьма решительно уводит теперь Лизу, держа руками столь крепко, будто решился никогда в жизни не отпускать. — Хороша сестрица, быстро догадалась кого убрать следует, — внутри злость закипает и на императрицу, сестру, с которой Лиза надеялась или надеется до сих пор п о л а д и т ь. Василий Борисович и тот не торопился рубить головы, когда взошел на трон, пусть и несладко было всем придворным Александра Петровича. А что же теперь? Теперь пахнет к р о в ь ю. — Не надо было сюда приезжать. Никаких более прогулок, Лиза, — он, конечно пересмотрит своё поспешное решение, но сейчас настроен как никогда решительно.
Это было предостережение, которому они, вероятно, не вняли.
playlist: |
