Льётся музыка, звенят голоса и бокалы полные шампанского, рассыпаются снопы разноцветных искр под чернильным небом. В пышном розовом облаке кружится она, девушка красоты неземной и обладательница чарующего голоса, проникшего в душу. На ладони сладостный аромат времени, которое ушло безвозвратно. Собственный голос звучит громко, звонко, заставляя болезненно поморщиться: ну что, готов менестрелем идти? Глупый, глупый Саша. Куда же ты ушёл? Бродишь теперь где-то над уровнем небес, где-то выше, и наверняка песни под гитару (или арфу?) слагаешь. А если бы не любовь глупая, причиняющая сплошь боль, осталась бы Лиза в розовом платье, сверкающей, беззаботной и счастливой цесаревной? И музыка стихает, и бокалы вдребезги бьются, и стреляют оглушительно-громко пушки, вытащенные на необъятную сцену войны. Лиза — в чёрном. Лиза, Лиза, Лиза. Любовь будто только и умеет уродовать, калечить, оставлять отметины _ шрамы до конца дней. От неё никуда не деться, не сбежать, — назад воротит. На колени опустит даже тех, кому не положено.
Когда, когда мы изменились до неузнаваемости?
Кирилл осторожно касается тонких запястий, закрывает глаза, осознающий как никогда ясно, что предложение его — обрывок из совершенно иной, невозможной для них, жизни. Красивые слова с эдаким пояснением, возражением, однако и удержаться он не мог. На одно счастливое мгновенье позволил себе с л а б о с т ь, представив будто всё изменилось. Только за окном стоит ночная темнота. В Москве дышит виновник всех несчастий (на самом деле ложь, ибо виновник — сама судьба). Жизни и беззаветной любви крайне недостаточно, как невесело выясняется. Её лицо в слезах, что выносить неизменно больно, нестерпимо. Верно, он заведомо знает если не каждое слово, то определённо с у т ь. А суть такова, что бежать отсюда придётся и на сей раз в одиночку. Если он — тот соловей несчастный, глупый и безрассудно влюблённый, так почему бы не повторить заранее предписанную участь? Ему всё равно, совершенно плевать. Отрезвляет разве что непривычная мысль: теперь вас т р о е. Трое. Кто-то должен жить. Сильнее сжимает её запястья от усиливающегося бессилия и горя; меж бровей сдвинутых к переносице пролегает скорбная складка. Зажмуривается отчаянно, будто ребёнок, надеющийся что глаза раскрыв, страшный сон отступится. Только они давно не дети и страшные сны наяву не имеют свойства отступать сами собой. Волшебство отпечатывается на страницах книг и не более. Отпечатывается в памяти, в образе вечера, когда зачарованный слушал её голос и позволял себе влюбляться. А наяву Кирилл открывает глаза и видит вблизи слёзы, застывшие острыми осколками и вонзающимися в кровоточащее сердце. Он — уже соловей, насквозь пронзенный. Они словно пережили десятилетия и падение империи, не помня себя счастливыми или слишком неясно, размыто, так, как если бы счастливое прошлое принадлежало людям чужим. Кирилл упрямо молчит, потому что знает — права Лиза. Впрочем, не страшно, не страшно собирать шрамы, страшнее представлять её в руках другого человека; страшнее теперь представлять, что будет с ребёнком столь желанным, и столь не в пору появившимся в их измученных жизнях. Вот, что всерьёз держит в страхе точно в оковах, ежели позволят они себе вольность. Не имеете права, — заявляет здравый разум. Он, разумеется об этом не скажет. Промолчит, поджимая упрямее губы. От прикосновения её пальцев разбегается по коже мелкая дрожь; от тепла, когда ладонь прижимается к животу затуманивается разум. На одну предательскую секунду душа желает взбунтоваться; хочется закричать «и пусть, к чёрту, слушать не хочу!», а она столь ловко угадывает сей горячий порыв и удерживает от безумства.
— Лиза… — единственное, что обрывисто срывается с губ, заодно и горячий выдох, — внутри сильный жар, печёт и жжёт грудную клетку. И в его глазах застывают прозрачные, едва видимые слёзы. Одна одинокая падает, сверкает в янтарных волосах и разбивается. Большего себе он не позволит. Крепко и отчаянно обнимает её, быстро смаргивая влагу, закусывая нижнюю губу до боли ощутимой _ отрезвляющей. Ему необходима трезвость, свет в темноте, чтобы не сбиться, не сдаться, выдержать во благо (мнимое) очередное испытание. А иначе и не назвать то, что происходит с ними; то, что происходит с ним, когда Лиза плачет в плечо и вовсе не отпускает, а хватается крепче. Он и не в состоянии / не в силах отпустить, даже если она оттолкнет. Ему упорно кажется, что они у ж е горят в аду, — жар пламени душу раздирает. Раздирает сильнее, неистовее, когда губы касаются губ, распалённые, обжигающее. Прости, Господи. Но разве не в твоей власти всё прекратить? Исправить? Этого недостаточно. Недостаточно одного мига, продиктованного отчаяньем и надобностью прощаться. Недостаточно, чтобы пронести через всю жизнь. Но и остановиться Кирилл не может, не настолько сильный, чтобы удержаться. Он ведь, тосковал. Он ведь, снова провалился в целую вечность, где не было Лизы, не было её мягких губ и нежных рук. Разве можно прощаться, когда она целует? Когда она любит? Разве можно хотя бы мысль допустить о том, что подобрался конец их истории? Такой же печальный конец, какой постиг его лучшего (мёртвого) друга. Конец, после которого впрямь не будет н и ч е г о. Подушечками пальцев осторожно касается нежной шеи и нерешительно ладонями касается горячих щёк. Лишь через мгновений несколько одолевает его лихая храбрость, позволяющая обхватить рукой крепко плечи и прижать к себе так, будто всерьёз не собирается отпускать никогда.
Если. Если. Если. Кирилл молчаливо соглашается с каждым её словом. Однако, спотыкается об это жестокое «если», кажущееся столь невозможным, иллюзорным, вовсе магическим. Наступит ли? Он, пожалуй, впервые ни о чём думать не желает. В господней милости разуверился подавно. Он ещё не знает о том, что вера Лизы — удивительная, сильная, творит поистине чудеса. Смотрит в её глаза, утопая в изумрудной глубине и не желая выбираться. Удерживает её подбородок пальцами, нежно и бережно. «Если» быть может и наступит однажды, а пока жалкие остатки времени не истекли, забывает обо всём нарочно, склоняет голову и целует снова. Не хочется говорить, не хочется тонуть в омуте вязких дум, не хочется чувствовать каждую ускользающую секунду. Всё случилось как должно было. Он должен был, знал заведомо, что т а к будет. Если не станут свободными.
Кирилл отчего-то не сводит взгляда с Лизы, словно от постоянного её вида и приближающейся разлуки не становится больнее. Сколько ещё они будут прощаться? У него и прощальный её подарок имеется, казалось бы п о с л е д н и й. Однако же теперь, прощальным подарком кажется ребёнок, которого он, разумеется, заберёт как бы сердце не скрежетало, не рвалось клочьями. Ни в чём не повинная жизнь не должна обрываться / терпеть то, что терпят они то ли по глупости, то ли по божьей несправедливости. Мраком душу затягивает плотно, крепко. А надо было радоваться. Надо было парить от счастья в небесах, чего пожалуй, достаточно с них, потому что каждый раз падают на землю и каждый раз ударяются больнее. Сколько ещё, господи? Сколько? Пора идти? Пора ли? Хочется запротестовать, ведь темень за окнами до сих пор, целая ночь впереди. Ложь. Обман. Рассвет подступается незаметно и зловеще, обещая их друг к другу отнять. Кирилл вдруг понимает, следя за ней взглядом из-под опущенных век, что не чувствует ровным счётом ни-че-го. Какой же толк от жизни, когда всё одно мертвец? Разве что ради спасения другой жизни. Вспоминай, вспоминай, глупый! Пересиливает себя, поднимается, усмехаясь в ответ. Всё, на что они способны и впрямь: усмехаться этой судьбе, скалиться, хохотать. Пусть ей тоже станет обидно.
— Глядишь так и весь монастырь на французском заговорит, mon amour, — сердце от глупой-глупой шутки вздрагивает и снова обливается кровью, не иначе, режет, режет больно. А он нарочно пытается посмеяться над роком, над тем, что творится с ними. Пытается глупо храбриться. Уроки французского вспоминаются, когда смелости хватало поднимать её на руках и украдкой целовать. Он никогда не смирится с тем, что она — не его больше. Не перестанет звать «своей любовью». Равно также не забудется ни один миг, проведённый рядом. Этого господь не отнимет. Натягивает чёрные перчатки, тесно облегающие руки с какой-то злобной и неистовостью. А что думал себе этот мальчишка? Видимо, мальчишке было достаточно наблюдать со стороны. Кириллу со стороны — мало, вот и расплачивается. Расплачивается за то, что посмел любить богиню. Расплачивается её страданиями.
Пойдём?
Останавливается на мгновенье в задумчивости, после кивает головой и уходит молча.
***
Жидкий серый свет разливается повсюду неторопливо, медленно обнажая очертания деревьев и раскидистой, не иначе как плачущей ивы над спокойной водной гладью. Шелестит высокая трава, влажная от росы. Звенит слабо булатный клинок, напоминая о том, что грех — быть ему здесь. Прячься в темных плащах сколько угодно, да только Господь всё видит, всё знает. Кирилл, навостривший слух, оборачивается резко, словно не в женском монастыре находится, а на поле сражения, где тайком подкрадываются неприятели. Совершенно невольно рука на эфес опускается и пальцы смыкаются на нём крепко, до белых костяшек. Постепенно высматривает светлое лицо, единственное что выделяется в неразборчивом мраке. Узнаёт запоздало, безуспешно вглядываясь несколько секунд; а когда узнаёт, безвольно покачивается, точно удар очередной по голове пришёлся. Право слово, Кирилл мог ожидать встретить кого угодно, только не Н а т а ш у. Он знал ведь, знал что отреклась она от жизни, да только всё одно не ожидал. Откуда ей было знать? Впрочем, она всегда знала в с ё. Наташа — такое же болезненное напоминание о призрачном времени, будто прочитанном в книге, а не случившимся наяву. Она приближается — он стоит не шевелясь, замерев, и не сводя взгляда пристального с лёгким испугом, словно призрак перед ним. Призрак всё того же счастья, которое было доверено их рукам — не удержали. Пожалуй, только услышав голос Наташи (не приемлет другого имени), осознаёт в полной мере, сколько довелось пережить Лизе с осознанием его смерти. Они впрямь так думали. А он нынче не уверен в том, что жив и дышит.
— Как же не узнать, — отзывается не раздумывая, — Наталья Петровна, — добавляет тихим, сиплым голосом. Глядит завороженно в синие глаза, сверкающие насыщенными сапфирами в серости осеннего утра. Глядят друг на друга как на призраков прошлого. На мгновенье он думает о том, что Лиза изменится так же и останутся одни глаза-изумруды, напоминающие о прежнем блеске, о красоте, о сиянии. Лиза. Его Лиза. Саше было бы больно нестерпимо, он отчего-то не сомневается. Саша не хотел бы видеть её такой, но быть может, лучшего пути не нашлось? Кирилл убедился самолично, что лучшего быть не может. Его Лиза будет также бледна, худощава, но неизменно прекрасна. Хватка слабеет. Он сам слабеет, готовый подкоситься, склониться подобно траве, какую ветер клонит к земле нещадно. Судьба у меня такая, восставать из мёртвых.
Её вопрос звучит окончательно обезоруживающе перед утренней бурей, подыгрывающей моменту, перед взглядом синих глаз, перед картинами из воображения. Отдать Лизу, чтобы обрядили её в чёрную рясу? Не безумство ли? Впивается в глаза, оказавшиеся совсем близко. Лицо его такое же бледное и застывшее маской будто бы равнодушия. Разумеется, вовсе не равнодушие овладевает его существом. Вы не понимаете? Она последняя из Романовых! — чужой голос только добавляет холодного ужаса, накатившего волной. Господи, если не в монахини, так в императрицы? Кирилл и сам когда-то видел в ней Романову — спасительницу страждущего народа, а теперь не видит и не желает видеть. Перед глазами проносится морозная ночь, остро сверкающие звёзды и умирающий друг; перед глазами сплошное море крови, в котором тонет Л и з а. Ему дурно становится до головокружения. Качает головой, отгоняя картины, навеянные предостережениями Натальи Петровны. Престол убьёт, как убил его. Убил. Убил. Убил! Столь символично он закашливается, хватаясь за шею.
— Беда в том, что я никогда не сомневался, Наталья Петровна. Император наш — самозванец. Но что я могу… — хотел было спросить, что может, куда забрать Лизу (дворец и монастырь — будто единственные пристанище, где она может существовать, глупость), и обрывается, когда видит знакомое кольцо в её пальцах. Саша хвастался бесстыдно, как и положено Саше. Они говорили об этом, о предложении, которое было принято (а твоё отвергнуто к счастью). Кирилл помнит прилив гордости и восхищения, когда посреди всего мира казалось, Саша встал на колено перед ней, единственной и любимой. А что, теперь твоя очередь? Видно ли Саше с небес, что здесь творится? Смотрит на кольцо несколько долгих секунд заледеневшими бесцветными глазами, в очередной раз окунувшись с головой в леденящие воспоминания. Зачем-то кольцо забирает, быть может услышав «он бы так хотел». Только не всё, чего он хотел, Кирилл готов исполнить теперь.
— Если это случится, я прошу вас, — допускает слабую мысль / надежду на то, что внемлет совету Наташи, — оттяните тот момент, когда обнаружат её отсутствие. Скажите, что больна, что угодно. Я знаю, грех, и единственный способ выиграть время. Чем позже узнают, тем позже доложат в Москву. Этого времени мне хватит, — ежели всерьёз решишься снова геройствовать во имя любви. Решишься ли? Однако, не произнести своей просьбы не мог, пытаясь продумать наперёд свой ход.
— Мне будет вас не хватать, Наталья Петровна, — крепко сжимает в чёрной перчатке кольцо, удивительно прочное. Быть может, уверенность в лучшем исходе и пошатнулась; быть может, впрямь грех оставлять здесь Лизу, что губительно для неё самой. Единственное, в чём уверен твёрдо: не повезёт в Петербург как последнюю Романову на растерзание и ещё более верную, неминуемую гибель. Забудьте, князь. Он смотрит на неё до последнего, да только не находит сил улыбнуться даже на прощанье. Склоняет голову и проводит взглядом, пока в образовавшейся дымке не растворится чёрная фигура. — Ты бы не хотел этого, верно? — спрашивает то ли у шумящих тускло-жёлтых крон, то ли у смурного неба, то ли у Саши, который словно стоит позади и улыбается. Ты бы не хотел видеть их в чёрном, Саша. А мне-то за что?
***
И вот, настаёт миг нового прощания, — одно краше другого. Заберите её отсюда, заберите! Кольцо надёжно спрятано в неизвестности, будет ли когда-то служить своему назначению. Будет ли? Внимательно смотрит на неё, а существо протестует, бунтует, не соглашается с тем, что расстаются они снова и на неведомое количество времени. Навсегда? Он отчего-то убеждён, что не бывать этому. Не расстаются. Не навсегда. «Возьми с собой», — звучит призыв к решительному действию. Весь мир вокруг то шепчет, то вопит: возьми с собой. Быть может, Наташу послал сам Господь? Верно, не для разлук очередных он воскрес. Чем громче и настойчивее она просит уезжать, тем больше уверенности в том, что необходимо жизненно забрать её с собой.
Первый удар колокола. Уезжай.
Нет, не уеду.
Второй удар. Уезжай же!
Нет, не уеду!
Слишком легко и словно бы ожидаемо он принимает решение, так и не приняв из рук монастырское чудодейственное лекарство. Потому что руки будут заняты. Слёзы её более невыносимы, нестерпимы.
— Никуда я без тебя не уйду, — качнет категорично головой, а голос звучит упрямо, твёрдо, сообщая о том, что всё безвозвратно решено.
Сокращает быстро и незаметно расстояние между ними. Отрывает от земли Лизу, столь ловко закидывая на плечо, догадываясь что станет упираться и сопротивляться. Кувшин падает в померкшую, бледную траву. Никакие приказы-указы, возмущения и случайные удары сжатыми кулачками не могут вынудить его остановиться, передумать, вернуть на землю. Только в лодку. Только забрать с собой. Кириллу порядком осточертело плыть по течению, которое несёт неизвестно куда, — бессильно и глупо, будто не сын своей матери, которая с малых лет учила всего добиваться. Благословил Господь силой и крепкими руками, в которых Лизу удерживает и благополучно доносит до лодки. На том спасибо, господи. Сопротивление всерьёз бесполезно оказывать, как при осаде, ежели Кирилл решился, — в этом они похожи, упрямые и неисправимые. Колокола позади звенят. Ветер гоняет листву, лодочка покачивается, а взгляд его твёрдый. Усаживает Лизу в лодку, сам опускается рядом, напротив, заглядывая в глаза и перехватывая руки, которые его изрядно успели поколотить.
— Теперь ты послушай, — нет, он не собирается предложение делать снова, но и оставлять её здесь не может физически. Что же это? Очередное храброе _ мужественное безумство или впрямь взрослый поступок? Что же это? Не разобрать. Все его храбрости дурно заканчивались, что станется на сей раз? Император восстанет из мёртвых, не иначе. — Не будет спокойно, если останешься здесь. А тем более, навсегда. Никому. Не будем изводить Бога, он и так очень занят, по всей видимости. Сами справимся, — крепче сжимает в своих руках её ладони, более не собираясь отпускать. — Не отдам я тебя им, никому не отдам, — шепчет с тенью безумия, криво усмехаясь, почти смеясь. На противоположном берегу бродит Плутон, готовый нестись прочь. За спиной шелестят кусты и трава, словно кто-то подкрадывается и он оборачивается резко, — никого. Страшно, страшно словно вылезут монашки с батюшкой и Лизу отнимут, воротят обратно, как собственность. Императору ведь, не отдали. Впрочем, Кирилл не император. Кирилл — отец ребёнка.
— Этому ребёнку нужна мать, — заявляет наотрез, твёрдым голосом, пробивающимся сквозь шум листвы. — Я не согласен с тем, что никогда больше тебя не увижу. Этого не будет, Лиза. Этот ребёнок родится у нас и мы сделаем всё, чтобы его защитить. Но не таким способом, — и не желая возражений слушать равно также, как не желала слушать она, говоря совершенно правильные вещи прошедшей ночью, он отворачивается и перебирается на берег. Находит в траве кувшин, определённо решив захватить с собой, — кашель собачий, ей богу, осточертел не меньше, чем собственная нерешительность. Дабы Лиза не успела прийти в себя / зажечь свой безусловно правильный женский разум, Кирилл хватается за вёсла и упорно заставляет дряхлую лодчонку отчалить от берега. Не вздумает же она прыгать в холодную воду?
Посреди пути на другой берег он смягчается. Напряжение сходит с плеч и рук, усердно орудующих веслами, и не менее усердно оторвавших её от твёрдой земли. Плечо не заныло от боли или быть может, не почувствовал, отвлеченный своей решимостью. Лодка замедляет ход, останавливается, но продолжает покачиваться. Холодный ветер над водой бродит более сильный, а она в одном только сарафане. Набрасывает на её плечи плащ и снова заглядывает в глаза, наверняка на него обиженные. Обида эта проходящая и вовсе не всерьёз, зато он уверен в том, что поступает правильно.
— Я хочу быть рядом, когда он родится, — находит её руку и прижимается к ней холодными губами. — Это мой ребёнок, — однажды ему необходимо было это произнести вслух, чтобы самому поверить, — и ты моя, а значит, нам нужно быть вместе. Речь уже не про разбитые надежды. Не про тебя и меня. Вероятно, я не сразу это понял, — произносит задумчиво, отпуская её руку. Не сразу понял, а испугался и весьма легко поддался страху. Страх говорил вместо него, что остаться здесь безопаснее, правильнее. Дурной страх, какого Кирилл всегда стыдился и не желал испытать. Совсем не солдатская выправка, не то, чему непрестанно учил отец. — Назад пути нет. Я повторюсь, ты не создана для этой жизни. Не смотри туда больше, — улыбается слабо, расправляя плечи и выпрямляя спину, снова берясь за вёсла.
Довольно с них прощаний.
***
Дорога обещала быть, впрочем, изматывающей и долгой. Одного Плутона определённо недостаточно, чтобы добраться до места назначения, которое было отмечено Кириллом без промедлений. Им нужен отдых, передышка, тепло и спокойствие, чтобы подумать о завтрашнем дне. Место, где безопасно. Пока Лизы не хватились, пока они располагают временем, создаётся полупрозрачное ощущение безопасности и свободы. На одном из постоялых дворов Кирилл отдал всё, что имело хотя бы какую-то ценность: разумеется, сперва небольшой запас денег, следом перчатки, приглянувшиеся бородатому мужику. Последний, как подобает русской натуре, долго торговался, изводил сомнениями почёсывая бороду, сетовал на дороги ведущие в преисподнюю, на императора, на свою клячу и колёса, которые вовсе отваливаются. Однако же, не устоял от обещанного ящика водки, — на том и порешали, «будет вам, барин, экипаж со всеми удобствами». Простая, русская душа, словом. На лицах отпечатывалась усталость всё более заметная, что несколько даже пугало да приструнивало бородатую русскую душу. По одному взгляду Кирилла понятно, что шутки плохи и категорически нежелательны. Кирилла же тревожила Лиза, которой снова приходится переживать трудную дорогу будучи в деликатном положении. Ему казалось, что скакать верхом на Плутоне по буграм да навстречу ветру дикому, или трястись в карете, не менее опасно, чем приступы волнения.
Едва ли предоставленный экипаж можно обозначить как «со всеми удобствами». Простая разваливающаяся карета, бог знает для каких целей служит и кому принадлежит. Кириллу в общем-то плевать, главное что движутся они теперь быстрее и несколько удобнее. Лизу пришлось оставить в одиночестве, а самому указывать путь верхом на Плутоне. Не оставлять же его без всадника. То и дело он натягивает поводья на себя, заставляя Плутона замедлиться, чтобы заглянуть в окошко, прикрытое наполовину старой, истерзанной шторкой. Улыбается ей слабо и устало, но радуясь внутри тому, что они вместе. Рано или поздно со всех сторон обступают его знакомые, а далее и вовсе родные места. Повсюду густой, тёмный сосновый лес, слышится крик чаек и шум накатывающих волн залива. Уединенность, дикость и безлюдность родного края видится спасением, — здесь точно никто не найдёт.
Карета останавливается на подъезде к усадьбе, мирно засыпающей под сиреневый закат. Она надёжно спрятана посреди деревьев, почивающая от ветров, не устающих бродить по берегу. Казалось, никакой ветер не страшен. И впрямь, им бы укрыться от ветра. Во дворе — ни души. В окнах стоит слабый свет, должно быть, свечи только начали зажигать к ужину. Он спешивается, более не волнуясь за Плутона, — здесь воронной наверняка освоится быстро, а отец будет только счастлив столь необычному пополнению в конюшне. Пусть и возникают сомнения, подпустит ли к себе кого-либо Плутон. Его нрав остался прежним. Открывает дверцу кареты, обещающую вскоре вовсе отвалится, если не узнает ремонта. Смотрит на Лизу несколько секунд, постепенно растягивая губы в несмелой улыбке. Иных вариантов не было: не в казармах же её прятать, показываться в столицах её вовсе запрещено, Ревель слишком далеко, а Берёзово — единственное укрытие, где, хотелось полагать, никто не додумается искать. Впрочем, искать будут, да только не Лизу (к счастью), а очередную послушную (на сей раз просчитались) куклу для престола российского.
— Здесь ты будешь в безопасности. Я не сомневаюсь. Ты им понравилась сразу, а теперь они тебя полюбят, — протягивает ей раскрытую ладонь, словно просьбу / призыв верить и доверять. Сжимает её пальцы крепко, нисколько не сомневаясь в том, что Лизу примут с добротой и любовь. Да только…
— Ну что барин, ехать мне пора, где ваша обещанная плата? — кряхтит мужик с козлов кареты, безобразно портя весь момент.
— Будет тебе водка, — мрачно-раздраженно откликается Кирилл. Да только не всем успели сообщить о том, что Кирилл Андреевич жив. Раздаётся пронзительный девичий крик с крыльца, на который он успевает только обернуться. Любавы след простыл. За несколько мгновений она переворачивает криком весь дом вверх дном, выгоняя во двор родителей, Веру Дмитриевну, Гаврилу и даже Ивана, который возился в конюшне. Вопли молодой барыни его пригнали мигом. «Живой! Поглядите, живой!» — голосила что есть мочи Любава, пока остальные наблюдали картину замерев и глазам собственным не веря. Прав слово, поручик Ростов весьма убедителен в своих письмах. Они похоронили Кирилла, пролив немало слёз, разве что не успели местечко на кладбище обустроить. Аглая Владимировна отказывалась верить, не видя т е л а, чем они с Лизой упрямо схожи, как выяснится однажды. А теперь они видят его воочию, вживую, и боятся приблизиться, словно видение рассеется в лиловых сумерках. Первыми, разумеется, подбегают женщины, пока отец с Гаврилой продолжают стоять на крыльце и медленно, осторожно подпускать осознание радостных вестей. «Жив! Живой! Живой!» Любава набрасывается первой и колотит кулачками по груди (до чего они с Лизой похожи), вымещая злобу и рыдание — всё, что скопилось за время, когда они считали его мёртвым. Матушка промокает слёзы платком. Вера Дмитриевна, разделившая счастье растить э т и х детей, то и дело плачет в свои ладони, всегда пахнущие отчего-то пирожками с яблоками или душистыми травами. Слышится смех, слёзы, возгласы, неразборчивые слова радости, а Кирилл позабыл вовсе о том, что умирал. Не позабыл о том, что Лиза до сих пор в карете. А бородатый мужик не забыл о своей водке, наблюдая с глупой улыбкой за действом и почёсывая немытую голову да приговаривая «м-да» на разношерстный лад.
— Господи, — гомон стихает когда матушка произносит это, замечая наконец Лизу и прикладывая ладонь к груди. — Господи, что же ты молчишь, непутёвый? Лизонька, девочка моя, — она расталкивает всех, кто загородил путь к карете и протягивает настойчиво руки к Лизе. Стоило ей выбраться, мигом оказывается в крепких объятьях Аглаи Владимировны. Кирилл замечает в глазах матушки блеснувшие слёзы, словно она с первых секунд обо всём догадалась. И тогда поистине душу укрывает спокойствие, — здесь о ней (о них) позаботятся. Подобно князю Вяземскому, которому Кирилл обязан жизнью, справедливо говоря, матушка даже не помышляет о том, чтобы задавать ненужные вопросы.
— Как же ты исхудала. Никуда это не годится. Продрогла вся, холод-то какой, — как и положено любой любящей матери, она внимательно Лизу осматривает и не удерживается от причитаний. — Ну-ка! Бегом все в дом, бегом, растопите камин да чаю подайте. Кирилл Андреевич позже всем расскажет, как это его угораздило воскреснуть, — смеряет его строгим взглядом, прежде чем закутав Лизу в собственную шаль, увести её в дом.
Кирилл улыбается. На сей раз не просчитался. Невозможно просчитаться с матушкой, в душе которой материнские чувства живы и будут жить вечно. Она и со шпиками, такое чувство, ловко справится, ежели те потребуют Лизу вернуть. Не отдаст. Она же, русская женщина и мать. Оставляя женщин в сугубо женском шумном обществе, Кирилл не стыдится оказаться в отцовских объятьях, какие согревают не меньше, чем родная разгоряченная ругань Аглаи Владимировны. В этих отцовских объятиях, на мгновенье позволено стать мальчишкой, которому более не надобно храбриться, а можно вполне и поплакаться, пожалиться, уткнуться в надёжное, сильное плечо. Отец вовсе не многословен, а уж тем более, когда слова излишни, неуместны. Верно, того, что происходит он и боялся, заметив неравнодушие сына к царской особе. Однако же, он не сомневался в том, что сын справится со всеми испытаниями, прочно связанными с этой любовью. Похоже, справляется. Неугомонному мужику Андрей Григорьевич пожаловал два ящика водки, а ежели узнал бы, что вскоре внук (али внучка) у него появится, то не пожалел бы и десяти ящиков. После Кирилл еле уговорил Плутона, не без помощи пары кусков сахара, зайти в денник где было приготовлено свежее сено и овёс, — умаялся-то бедный, проскакав неизвестно сколько вёрст да без надлежащего ухода. Плутон отцу приглянулся: видно, королевский нрав. При упоминании Александра Петровича на его лице возникла горько-тоскливая улыбка. Всё закончилось, закончилось, — повторяет мысленно Кирилл, направляясь к дому, окна которого приветливо горят янтарным светом.
— Кирилл в детстве любил изображать мёртвого, — Любава, держащая Лизу под руку вдруг решает поделиться детским воспоминанием. Потрясение после явления воскресшего брата отступает перед радостью встречи. Она первым делом кинулась к своему гардеробному шкафу с платьями, выбрасывая совсем не по-девчачьи содержимое на кровать. Ведь вид Елизаветы Петровны заставлял сжиматься сердце, да и платье (похожее на монастырское, как Любаве показалось) пропиталось всевозможным зловонием придорожных заведений. После ужина обещали тёплую ванну, а пока она самоотверженно отдала в руки Лизы весь гардероб. Подумать только, её брат крутит роман с самой цесаревной! А теперь она сама делится платьями с настоящей принцессой, — звучит словно мечта любой дворянской девочки. — Да-да, представьте, бежит, бежит, а потом хоп, спотыкается и падает. Я к нему подбегаю, кричу, реву как дура, а он не откликается, — отпуская руку Лизы она разыгрывает в одиночку целое действо по пути от спальни до обеденного зала на первом этаже. — Нравилось ему девчонок стращать. Я потом вестись перестала, разумеется. Похоже, мальчишки вырастают, а увлечения у них остаются те же самые. Мы ведь, похоронили его. Да и вы, наверное, тоже.
Подробностями Любава не располагает, как и обошли её пылкую особу всевозможные столичные новости, от намерений императора жениться до монастыря, в котором его невеста нашла укрытие. Она быть может, счастливая, живущая в собственном мире, такая же беззаботная щебечущая птица, какими когда-то были они сами. Кириллу меньше всего хотелось рушить её волшебное королевство, — время ещё не пришло. Оно придёт. Позже.
В обеденном зале натоплено — в очаге пылают сосновые поленья. Стоит родной запах деревянных полов, дров сложенных в сундуке (батюшка строго следит за тем, чтобы поленья в сундуке никогда не заканчивались), свечным воском, ведь в их доме никогда не скупились на освещение, пусть оное и затратно до безобразия. Аглая Владимировна самолично выражалась так: я просто чахну без света! Любава темноты вовсе боялась и мучительно долго приучалась засыпать в собственной постели. Мужская половина семьи относилась к дамским капризам снисходительно. «Вам и сарай хоромами покажется», — обижалась матушка на мужское (сугубо солдатское) равнодушие. Окнами родительская усадьба также не была обделена, от необходимости света, какой бы роскошью ни было стекло, и совершенно справедливо подмечал Андрей Григорьевич, что отвоевывал вместе с Петром Великим земли для империи не зря; иначе, откуда возьмутся средства на ваши бабские капризы? Белоснежные рамы и подоконники требовали белоснежных гардин, — они до сих пор служат украшением зала, неизменно сияющие чистотой, — ни пятнышка, ни пылинки. Напротив же окон стоит продолговатый стол, увенчанный сверкающим латунным самоваром в обыденное время. Сейчас его убрали и поставили вазу, полную срезанных в саду цветов. Этим вечером Аглая Владимировна распорядилась готовить ужин как подобает особенному случаю. Мало того, что сынок воскрес, так ещё и невесту привёл, в чём они сомнений не пытали, пусть и получили лишь однажды скупое письмо, в котором повествовалось о некой девице его сердца. После взглядов, какими он одаривал цесаревну, когда ещё жив был Александр Петрович, никто не стал долго раздумывать, в кого же столь отчаянно влюбился Кирилл. А теперь познали влюблённые горести бытия, когда не соблюдаешь житейский устав, куда более хлёсткий, чем армейский.
Кирилл с особым, откуда ни возьмись, интересом рассматривает предметы, коими заставлена каминная полка. От жара стоящего в комнатах его разморило, и отпало всякое желание одеваться, — к семейному ужину можно выйти и в рубашке. Здесь красовались, помимо особых подсвечников, вырезанные из дерева игрушки: раскрашенные солдатики, настоящие русские медведи, совсем крохотные пушки, пёстро расписные свистульки, — словно родители не смогли смириться с тем, что дети выросли и об игрушках подавно позабыли. Он касается пальцами гладкого дерева с какой-то нежностью и трепетностью как перед прошлым, когда мальчишкой носился по этому же залу от метлы в руках матушки, так и перед будущим, в котором сам станет самым настоящим отцом. Андрей Григорьевич наблюдает исподтишка. Кирилл-то в детстве игрушками не интересовался, сообразив что шпагой размахивать и ромашки косить куда более увлекательно.
— В детство вы впали что ли, Кирилл Андреевич? — весело спрашивает отец, усаживаясь за стол. Я стану отцом, подумать только! Стану отцом! — восклицает тем временем внутренний голос, а он сам пребывает в восторге чуть ли не детском, искреннем. Однако же улыбается украдкой, незаметно.
За ужином велась оживлённая беседа: обсуждали последние новости деревни да дворянских семей, проживающих по (сравнительному) соседству, которые то и дело оказываются в курьезных ситуациях; то крестьяне у них в лес убегают, то наседки нестись отказываются, то соседушки позарятся на их святую землю. Словом, на Руси скучно никогда не бывает. Кирилла и Лизу не спрашивали: откуда, зачем да почему, надолго ли и каковы виды на будущее. Их приняли как детей точно заблудших, потерявшихся, которые истосковались по любви и заботе, по домашнему теплу. Родители прочли в его глазах: не спрашивайте, ни о чём не спрашивайте. Ему не особенно хотелось распространяться по поводу своей «смерти», так как пришлось бы утаивать правду, а искусством лжи, как известно, он не овладел. Не хватало только пуститься в подробности о некоем завещании, о том, что император — самозванец и мечтает его, Кирилла, со свету сжить. Пусть родители крепче спят и меньше знают. Впрочем, батюшка наверняка догадывался что жизнь его отпрыска заварилась, закрутилась в котле дворцовых интриг, — иначе не бывает, когда приближаешься к некоторым особам настолько близко. Ему ли не знать? Несмотря на то, что многие нежелательные темы да расспросы удаётся обходить, Кирилл весь ужин просидел смурным, опёршись о спинку стула и едва ли притронувшись к еде. Весь его отсутствующий вид вопил о глубоких невесёлых раздумьях. Нужно сообщить, — упрямо засела в его голове таковая необходимость. Рано или поздно станет известно, так зачем же откладывать? Стыдно ли ему? Стыдиться поздно и вовсе не стыдно, не стыдно за любовь, за благословение, — ведь господь за любовь детьми благословляет, или Кирилл что-то напутал? А то, что не венчаны, так его ли вина? Они бы давно обвенчались, будь судьба с ними милостивее. Не о прошлом думать надо, а о настоящем и будущем, следовательно, чем раньше, тем правильнее. И как только он решается, накрывает ладонью руку рядом сидящей Лизы. Поднимает взгляд и уголками губ улыбается так, что становится понятно без слов. Наверняка она смогла угадать его намерение, слишком очевидное, отразившееся на лице каким-то воодушевлением.
— Я хочу сообщить вам важную новость, — сжимает чуть крепче её руку. Должно быть, родители тоже догадываются, ожидают услышать нечто в духе «мы собираемся обвенчаться». — У нас будет ребёнок, — не удерживается от улыбки более радостной и естественной, когда остальные на мгновенье замирают в воцарившейся тишине. Батюшка беззвучно отпивает вино из бокала, скорее неосознанно, не успев бокал поставить на стол (или мимо стола), просто удивляться ему никогда не удавалось. Матушка застывает с ножом и вилкой в руках, осмысливая новость. Любава, не раздумывая, вторит брату — улыбается, и в этот момент они удивительно похожи. Молчание, быть может, таит в себе неловкость, однако с души добрая половина тяжести сваливается мигом. Он не смог бы долго тайну хранить, наблюдая за тем, как матушка начинает догадываться, а спросить не решается, лишь бы не спугнуть. Тишина не длится долго, через минуту-другую снова зазвенит посуда, послышится треск поленьев и завывание ветра где-то за надёжными стенами родного дома.
— Так это же прекрасно! — первым отзывается Андрей Григорьевич, громко и участливо, стараясь сгладить то молчание, повергшее быть может, Елизавету Петровну в не самые приятные чувства. — У нас здесь-то воздух хороший. Леса кругом, правда, Аглая Владимировна? — весело обращается к жене, а та отмахивается смеясь. — Тут вам и рыбалка, и охота, и простор. Не то, что ваш Петербург.
— Скажешь тоже, охота. Не хватает только езды верхом! Ничего вы не понимаете в этом, дорогой мой супруг. Услышал господь мои молитвы. Я то думала, грешная, не увижу внуков при жизни. Кирилл с этим не шибко торопился, — бодро откликается и Аглая Владимировна, быть может в душе всё ещё известием потрясённая. — А как оказалось, всё у нас с этим в порядке.
— А имя придумали? — куда более непосредственно вступает в разговор Любава, сверкая своими большими глазами-вишнями.
— Только для дочки, — охотно отзывается Кирилл. Говорить об этом оказывается п р и я т н о. А оттого, что не готовился к подобным событиям, только интереснее, — целый фейерверк небывалых, неизвестных чувств. — Впрочем, для сына тоже… — думать об этом не придётся, потому что сына назовёт Сашей, даже если весь мир будет против. — Мы здесь останемся на какое-то время. Воздух в Петербурге и впрямь, плохой, — произносит задумчиво, уверенный в том, что этот некий шифр все понимают. Ещё более плохой воздух в Москве.
— Конечно, куда вам, молодым, без нашего присмотра. А ты кушай, Лизонька. Тебе нужно поправляться, совсем худая. Точно! — Аглая Владимировна вдруг хлопает в ладоши, лицо её озаряется светом. — Помнится, ты сладкое любишь. У меня есть замечательный рецепт французских пирожных. Попрошу, чтобы сегодня к чаю больше сладкого принесли. А ты даже не думай, в корсет не влезешь, — из доброй мигом превращается в строгую мать, замечая неподдельную детскую радость на лице Любавы. Радость мигом улетучивается. — И запомни, — она разворачивается к Лизе, берёт за руки, укладывая их на своих коленях, — ты всегда можешь обратиться ко мне. Как к матери. Особенно если мой сын безобразничать начнёт. Знаем мы этих Волконских, — переводит взгляд строгий, неудовлетворенный на Кирилла, словно тот уже безобразничает. Кирилл усмехается, наконец с облегченной душой протягивая руку к бокалу теплого вина.
о д н а ж д ы о н с к а з а л :
т в о й п о л ё т — всего лишь сон
и т ы л е т а т ь н е с т а л
Тишина и уединение после изматывающей череды дней, кажутся истинным благословением. Невообразимо: они сбежали, а под окнами до сих пор ни гвардейцев императора, ни агентов канцелярии, никого, кто бы хотел им помешать. Они находятся в маленьком пространстве, комнатушке, называемой по-современному «ванной комнатой», и весь мир определённо точно позабыл о них. Стоит отдать должное Аглае Владимировне, благодаря которой не только окна в доме огромные, но и пожертвована целая комната для гигиенических нужд. Небольшую старую печь решено было оставить во избежание простуды от холода, во время водных процедур, а окно завесить плотными шторами, дабы «непристойных помыслов ни у кого не возникало». Раздобыли в столице и чугунную ванну, и прочие приспособления. В лавке с французскими товарами, больно дорогими, купили масел. А мыло изготавливают умельцы из деревни. Единственный удручающий недостаток, — отсутствие вывода вода, а с иной стороны, на что им разгильдяй Ванька? За десять минут воду как наберёт, так и вычерпает, на нём хоть огород вспахивай. Словом, Аглая Владимировна гордится своей прогрессивностью и способностью при малых средствах держаться уровня столичного общества.
Аромат трав терпкий и душистый вперемешку с маслами овладевает тёплым воздухом стремительно. В тусклом свете свечей влажная кожа переливается притягательным сиянием и блеском крохотных крупиц. Лизе мог бы помогать кто угодно из д е в о ч е к, но Кирилл буквальной преградой возник перед дверью, на правах без-малого-супруга. Ему хотелось остаться наедине с Лизой, может быть безо всяких на то серьёзных причин. Разве должны быть причины? Отнюдь! Они вымотались, после дорог, после очередной разлуки, после пережитого горя, которого можно было избежать, потому что он не собирался умирать всерьёз. Не нужны никакие поводы, что стало ясно по непроницаемому выражению лица. Вера Дмитриевна передала в руки кувшин и с тенью обиды на лице удалилась. Теперь, совершенно удовлетворённый жизнью Кирилл, бережно наклоняет кувшин с тёплой водой, смывая слабо пенящееся мыло со спины. Покончив с этим нехитрым, но приятным занятием, отставляет кувшин и усаживается на полу, укладывая руки на бортик ванной. Смотрит на неё с нежностью, словно впервые ей богу. Они бы бесповоротно повзрослели, если бы не возникла шальная мысль подурачиться с водой. Один взмах руки и россыпь мыльных брызг оседает на коже и волосах, на лице. Томность и романтика момента безнадёжно испорчена, зато Кирилл впервые за долгое (неизвестное) время хохочет, отворачиваясь и щурясь от случайных капель воды.
— Поверь, чем раньше они бы узнали, тем безопаснее для нас, — перехватывает её руку и в каком-то совершенно непроизвольном, словно играючи, порыве переплетает их пальцы. — Они теперь знают, что защищать. И даже если… — обрывается, понимая сколь нелепо будет звучать, пальцы прекращают свою игру, замирая, — мне придётся уехать. Я не буду бояться. Ненадолго. Службу ещё никто не отменял, — усмехается горько. Где-то в Петербурге должно быть, снова объявлен розыск. Больно часто Волконский исчезает из виду, будто служба ему более не дорога вовсе. Надо бы разобраться со своими обязательствами, теперь разделенными на две жизни. А пока не думать об этом! Он подаётся вперёд, осторожно _ нежно касается губами каждого пальца её руки, а после целует ладонь. Разве можно хотя бы вообразить, что осталась бы Лиза в четырёх стенах монастыря и никогда больше он не смог целовать её рук? Невообразимо. Быть может, от сей невообразимости, от страха решается Кирилл на очередной мужественный поступок. Удаляется ненадолго, а когда возвращается, опускается на пол за её спиной, вполне осознавая как и собственное безумие, так и чувство, неподвластное ни контролю, ни разуму.
Протягивает руку, чувствуя как щекотно и приятно её волосы касаются лица; медленно раскрывает ладонь перед её глазами, выпуская из темноты сияние лазурного камня, украшающего кольцо.
— Я знаю, ещё не время. Ничего сделать с собой не могу. Что бы ни случилось с нами, оно должно быть у тебя, — тихим голосом, почти шёпотом, пока рука свободная опускается на плечо и ощущение нежности, покалывающее ладонь, отбирает остатки здравости окончательно. Может быть, и не стоило оставлять их наедине. Не дожидаясь пока Лиза сама заберёт кольцо, прижимаясь вплотную, самостоятельно надевает на безымянный палец. Не собирается, вероятно рассказывать откуда оно взялось. Лиза догадается наверняка. Об этом оба предпочтут молчать. На его ладони её рука столь миниатюрная и хрупкая, до какого-то внутреннего трепета. Переливаются грани голубые, отбрасывающие янтарные вкрапления. Кольцо выглядит красиво на её пальце, словно принадлежало ей всегда, пусть и предназначалось для совершенно иной жизни. — Ты уже моя жена, Лиза. Я так считаю, так чувствую. Никто этого не отнимет, — заглядывает в глаза столь яркие даже в слабом освещении нескольких свеч. Верно, она — жена. А остальное, законность и формальности, — дело наживное, и как теперь кажется, не самое важное. — Красивое, — кольцо, разумеется, но смотрит в глаза, смотрит ещё несколько секунд, прежде чем обрушить град из поцелуев на её тонкую шею и плечи.
— Если я попрошу тысячу поцелуев, дашь мне ещё одну? — на лице появляется уже знакомая плутовская улыбка, после которой он решает что с ванной пора заканчивать и уносить Лизу на руках. И спать они будут, разумеется, в одной постели.
и лететь по белому свету // став одним движением ветра лететь куда-то вдаль
и н е д у м а т ь как приземлиться
а у птиц свободе учиться
Ранним утром явился посыльный, весь бледный, точно призрак. Андрей Григорьевич его немедленно принял и задерживать не стал, оставшись наедине с посланием. Кирилл подкрадывается со спины бесшумно, скорее невзначай, чем нарочно. Сон дурной ему приснился: монастырские ворота за которыми Лиза, и никакая сила, никакой вопль, никакая шпага не помогли ему Лизу вызволить. А быть может, она сама спасаться не желала, даже не удостоив его взглядом, — сон поистине дурной. Оторвался от подушки в липком поту и с гулко бьющимся сердцем в груди. Лиза лежала рядом, спала мирно и красиво, словно в былые времена. Заснуть он не смог и очень долго выбирался из постели, боясь потревожить Лизу, — её положение эту боязнь только усиливает. Выбрался. Смотрит на отца застывшего посреди гостиной комнаты с листом бумаги.
— Что случилось? — интересуется ещё сиплым голосом после сна, подходя ближе. Плечи поникшие, сгорбился непривычно, — сразу понятно, вести дурные или важные в утреннем письме. Глаза отцовские ясные, яснее серого утра, стало быть, никакой трагедии не сталось. Он протягивает письмо, едва ли подозревая о его немалом значении.
— Император скончался, — заключает батюшка ни радостно, ни горько, скорее бесцветно, быть может со слабым звучанием грусти, которое присуще случаю. Смерть — это горе в любом случае. Кирилл не успевает прочесть, слышит раньше голос батюшки, чем пробегается по строкам, а строки то плывут, скачут, пляшут. Руки, держащие бумагу, начинают трястись. Утро светлое, но затянуто серостью да капли дождя бьются об окна. — Чаю пойду попрошу, — не желая обсуждать новость, Андрей Григорьевич уходит. А толку обсуждать? Любой собаке было известно, в какую яму катится держава. Теперь же страну вновь охватит пугающая неизвестность и каждая собака будет ждать, прячась в своей конуре, то ли света, то ли темноты. Ждать и трястись, когда же явятся за ней люди в чёрном одеянии.
Кирилл бродит по комнате из стороны в сторону, теребя пальцами обветренные губы. Иногда останавливается, засматриваясь на утопающую в серости и неприглядности осень. Дурная погода. Должно сиять солнце, золотить оранжевые листья и верхушки деревьев, подернутые пламенем. Дурная, дурная. Всё дурное. Он сам дурной. Возвращается к бессмысленному хождению, в очередной раз с головой погружённый в какие-то вязкие и тягучие думы. Напряжение охватило тело, плечи точно окаменели. А ведь радоваться надо! Ведь об этом мечтал! Подумать только, свободен, свободен впредь. Она свободна. Сама смерть перестанет гнаться за ним. За ней перестанет бродить призрак невесты. Они свободны. Их ребёнок свободен. Однако же, совесть колется. Свобода, полученная ценой чужой жизни. Право слово, что с вами, Кирилл Андреевич?
Он возвращается в спальню не торопясь, то ли осознавая медленно всё то, что становится возможным, то ли осознавая саму смерть, которая наверняка была мучительной. Ежели и смерть, то быстрая, чтобы человек не мучился. Оспа — это мучение сплошное, как известно. Кирилл отчаянно пытается разозлить себя, вспомнить сколько страдали они сами, уж точно не меньше, чем от роковой болезни. Сам он чуть на войне не погиб. Лиза в опасности проводила каждый день и натерпелась больше, чем мог почувствовать Кирилл через строки писем и личные наблюдения. Отметины на её коже. Издевательства самые настоящие, когда он оказался снова во дворце, снова подле императора, правда, самозванца. Так разозлись же! Нет, сдерживается, вспоминая что Лиза спит и врываться в комнату нельзя. Открывает дверь осторожно и тихо подкравшись к кровати, опускается на край. Рука сама собой тянется к её лицу; нежно отводит янтарные пряди, ярко выбивающиеся на фоне светлых простыней и подушек. Улыбка трогательная несмело губ касается, пока пальцы ласкают румяную и тёплую щеку. А как об этом сообщить? Он был уверен в том, что легче ничего быть не может, чем прокричать на весь мир «свершилось, господи!». Кирилл Андреевич будто повзрослел куда значительнее за это время, чем за всю жизнь. Более не хочется вопить и ликовать от радости, а желание смерти вызывает стыд, будто не боролся с жаждой выпустить одну-единственную пулю и покончить со всеми бедами. Пусть Бог решает, разбирается, все — его дети, даже этот несчастный человек, вероятно, хотевший всего лишь внимания и любви. Кирилл не убивал. Хотя и не ручается за то, что не возникнет обиды: почему господи, не дал этого сделать мне? Глупый, глупый. Тогда бы не отмылся от грязи и крови никогда. Всё закончилось, закончилось. Набирает воздуха побольше в лёгкие, замечая что Лиза и не спит уже вовсе. Ты ж тут сопли развозить не собрался случаем, Кирилл Андреевич?
— Мы свободны, Лиза, — прошепчет сипло, а глаза блестят и вовсе не потому, что жалко, а от неверия. Он был молод и мог жить долго, а следовательно, ничего кроме загубленных жизней обещать им не могли. — Представляешь? Мы свободны, — он трясётся едва заметно, мелко, то ли от подступающих слёз (счастья), то ли от прохлады — комната успела остыть. И лишних слов не требуется. Объяснений не требуется. Она понимает. Они могут получить свободу лишь при одном условии, жестоком. Кирилл наклоняется, тянется к ней, за теплом родным, за нежностью рук; оставляет поцелуи на шее, на груди, сквозь тонкую ткань сорочки, постепенно спускаясь к животу и замирая на совершенно неопределенное время. — Милая, теперь ты моя, моя, полностью моя. Господи, а если бы… ты осталась там? — поднимает голову, заглядывая в её лицо. — Нет, я бы тебя забрал. Я бы вас забрал. Ты была права, Бог не так жесток, чтобы разлучить нас снова, — мельком улыбнувшись, он целует её, прижимая ладонь к животу.
|  
( cовершил ты ошибку, Борис Фёдорович )
— Видал, а? Видал эти глазища? Так и хотят со свету меня сжить, — она взмахивает кружевным рукавом в сторону полотна, висящего прямиком над прямоугольным столом. На полотне лик Петра Великого и воистину пронзительный, порицающий взгляд. Воистину великого человека взор. — Меня! Добрый дядюшка. Взял и помер. Мой муж взял и тоже помер. А что теперь? Ты мне скажи, что теперь? — ударяет ладонями по столу, въедаясь в его лицо такими же пронзительными глазами, разве что дикими и озлобленными на весь свет. Апраксин только делает вид спокойствия, на самом же деле внутри ощущая беспокойство и некое сомнение по поводу принятого решения. Верно ли оно? — Небось к себе зовёт, как думаешь? Снится он мне, понимаешь, снится, — шипит злостно сквозь стиснутые зубы, а кончик носа от холода собачьего в просторной гостиной заметно покраснел. — Так я ещё молодая, помирать рано. Куда мне помирать? Да в этом холоде и голоде помереть недолго! Гуся последнего повозкой переехали. Крепостные дохнут. Новых где брать? Ты прости, не до сочувствия мне сейчас. Жалко Ваську, жалко
Отмахивается рукой и дабы не чувствовать надобности рассыпаться в словах сочувствия (которые ему и не требовались), занимает себя хождением по комнате, да растиранием окоченевших рук. Апраксин слабо усмехается, сидя в кресле и удерживая руку на своей излюбленной трости.
— Мы тут посовещались и вот что подумали: взгляд у тебя цепкий, прямо как… — поднимает глаза к портрету Петра. Она оборачивается, сперва не улавливая сути, однако же постепенно оная приходит на ум. Похожи, говорите? Родственники? — А самое главное, никакое замужество не отнимет у тебя фамилии. Ты всё ещё Романова.
Апраксин смотрит исподлобья в самую душу, улыбается — старый лис. Софья Михайловна застывает подле горящего очага, дрожа то ли от холода, то ли от предчувствия самой сути. Высоко взлетел канцлер Апраксин, ежели теперь на престол приглашает кого вздумается. Однако же, она — не девка какая-то безродная. Романова. Пусть вдова, но ведь Романова. Она — дочь отца своего, который настрадался от царственного братца. А что же теперь? «Баба на троне — не так уж и плохо. Бабам приказывать легче», — заключили великие умы, явно недооценивая бабскую силу на Руси. Совершил ты ошибку, Борис Фёдорович.
| |
[/float] алекс подробностями не интересуется, равно как и делами, которые ведутся в соседних залах, равно как и молодыми адвокатами, только если ему не нужен перспективный работник. картина отличается лишь тем, что собравшихся умножили в несколько раз: студенты юридических школ, пресса, родственники и любопытствующие граждане, каким шоу вживую смотреть интереснее. не ожидая чего-либо поразительно, он расслабляется, опирается плечом о дверную раму, и особых усилий не прикладывает, чтобы высмотреть где-то с противоположной стороны н о в е н ь к у ю. по нескольким обращениям судьи улавливает фамилию: б а к л и. постепенно он понимает, что мисс бакли с довольно привлекательной фигурой (единственное, что высматривает), не менее привлекательно парирует. прокурор заметно напрягается: протирает лоб серым платком, теребит то галстук, то запонки на манжетах, а голос и вовсе дрожит, когда произносит заключительную речь. вывести обвинителя в нервозное состояние приравнивается к талантам, которые алекс ценит превыше всего. ему бы досмотреть спектакль до конца, — телефонный звонок отвлекает, вовсе заставляет зал покинуть. 
[/float] она оказывается на пороге тесного офиса, где всего лишь три комнаты и кухонька — не развернуться. он упускает момент, когда пожимает ей руку и обещает подготовить трудовой договор к завтрашнему утру. он упускает всё самое важное и сулящее недобрые последствия. её должность стремительно приобретает странное значение: начинающий адвокат с обязанностями личного (
[/float] она выбирает бродвейский мюзикл, когда алекс хочет сделать команде подарок; выдумывает сотню причин, по которым он не может принять нервного клиента, — на самом деле он спит за рабочим столом по совершенно понятным причинам; она забирает его младшего племянника из детского сада и тот пребывает в истинном восторге (
[/float] алекс и впрямь выглядит жалко со следами на лице и душе, оставленными жизнью, которая здорово потрепала. ему бы хотелось знать где конец, но конца будто не предвидится в обозримом будущем. ему бы капельку света _ счастья, которое в 
[/float] Ему шестнадцать. Ей двенадцать. Его отец — мастер с любопытными чертежами в ящике стола, который запирается на ключ. Её отец — инвестор не последний в стране, разыскивающий идеи с выгодным потенциалом. Они пожимают друг другу руки в просторном холле, где переливаются натёртые полы и сверкает золоченая люстра под потолком. Не иначе как в Царском селе, где он, впрочем, никогда не бывал. Лиза очаровательно улыбается, а потом, за ужином, тайком подкармливает Монти, который имеет привычку разваливаться под столом. Кирилл ни за что не выдаст. Пока за ужином ведутся чинные _ светские беседы, они переглядываются. Кирилл впервые оказывается в доме размеров столь внушительных. Впервые в Москве. Впервые встречает явление чудесное, подобное Лизе. 
[/float] Пока взрослые заключают свой нудный контракт, они заключают фееричную взаимовыгодную дружбу. Они вместе как хлопушка. Она — подруга и ему едва ли верится, потому что она слишком хо-ро-ша. Путешествия в Москву неизменно долгожданные и он даже не сопротивляется, когда папа приглашает с собой. Разве что упорно продолжает отказываться от билета в Америку, ведь Лизы там 
[/float] Ему двадцать три. Ей девятнадцать. У него последний год в театральном. У неё — первый. Взамен на согласие проводить время с мальчиком-в-костюме, принимать приглашения на свидания и семейные встречи, она получает нечто вроде возможности осуществить свою мечту. Она мечтает сиять звездой на сцене. Он же случайный гость и невпопад, мечта стоять на сцене внезапная, несуразная. Зато мама гордится. Москва неприветлива; в театральном не торопятся принимать в круг столичной богемы. Зато Лиза снова очаровательно улыбается. Кирилл хватается с лёгкостью за возможность быть своим хотя бы в компании одного человека. Они снова д р у з ь я. Будто не было лета. Она верит в него больше, чем в себя, поддерживая всеми способами и находясь рядом, когда он изводит себя. Выпуск — время нервное. Время случайных, пьяных поцелуев, которые забудутся наутро. Они друзья. Он находит себе девочку, чтобы доказать — друзья. Создают вид занятых и влюблённых в совсем других, — актёры, претендующие на Оскар, не меньше. А потом он уходит. Москва огромная. Причины для встреч выдумать вдруг непросто. Редкие переписки. Однако, при редкой встрече на душе тепло. «Этот парень далеко пойдёт», — закидывает она руку на его плечо, залихватски, а впрочем, искренне. Верила, когда никто не верил. 
[/float] Лиза срывает звёзды с завидной лёгкостью. Лиза появляется на больших экранах будучи студенткой. Интервью, шоу, подписчики в Instagram, и разумеется, поклонники. Кирилл летит в чертову Америку и смотрит новый фильм с её участием в самолёте. Оставляет лайк под каждым постом. Кирилл полагает, что они увидятся быть может, спустя лет тридцать как в американском кино, да только жизнь шутит несмешные шутки. Мир кажется до невыносимости тесным и душным. Лиза в Нью-Йорке: подписывает контракт с агентством, становится лицом Maybelline New York и желанной участницей труппы русского театра. У него миллион вопросов: что случилось с парнем, который дарит розы? ты больше не отцовский перспективный проект? ты наконец 
[/float]
